солнечный луч, по которому Феникс недавно возносился на Киферон и на Пинд, не мог пробиться к поэту через густые и разлапистые пиневые кроны; то ли слишком уж покойно и вальяжно было утром лежать на мягком, широком, своими тонкими тканями ласкающем тело ложе и не хотелось никуда возноситься — ни на гору к Музам, ни в Колхиду к злосчастной Медее и отважному Язону.
К тому же почти каждый день приходилось ездить в город на полуденные завтраки и на вечерние званые обеды. Ведь люди приглашали. И какие люди!
Несколько раз Феникс гостил у Гнея Пизона и его юной жены Планцины. Пизону тогда едва исполнилось тридцать лет, но он уже побывал претором. Общество у Пизонов собиралось небольшое, но достойное: легаты, военные и гражданские префекты, преторы, эдилы и квесторы, ораторы и правоведы. Обсуждали громкие судебные процессы, рассказывали о германских, паннонских и испанских походах. Феникса — как правило, во время десерта — просили читать стихи. И он охотно читал им Катулла и Горация, Тибулла и Проперция, свои стихи читать избегая, ссылаясь на то, что из старых своих стихов он, Феникс, уже давно вырос, а новых стихов пока не создал. Планцина была от него в восторге и наверняка рассказывала о Фениксе своей владычице Ливии, описывая, какой он милый, скромный, застенчивый, с каким уважением относится к старшим его по годам и по званию.
У Веллея Патеркула — напомню: Марка, а не Гая — Феникс тоже однажды побывал на праздничном завтраке. И для его солдафонов — Веллей был человеком сугубо военным — читал из Вергилия батальные сцены, чем заслужил громкое одобрение и дружеские хлопки по плечам и по спине, после которых на нежном теле Феникса долго держались лиловые синяки.
И часто, очень часто приходилось бывать у Фабия Максима, у которого собирались не только сенаторы и магистраты, но также поэты, как правило, не старше сорока лет. И тут уже не удавалось отделаться чужими стихами. Заставляли читать собственные любовные элегии. И чем настойчивее Феникс предлагал их вниманию те из своих
Раз к Фабию ходил — надо было и к Мессале наведываться: нельзя было обижать своего прежнего благодетеля. Тем более, что с возвышением Фабия Максима, с его вступлением сначала во второй, а затем и в первый круг «друзей Августа» многие из постоянных Мессаловых посетителей не то чтобы резко ушли, а постепенно
Один раз случилось, и Феникса пригласил к себе сам Гай Цильний Меценат. У того уже почти никого не было в доме из ораторов или поэтов. Но возлежал за столом обрюзгший и пожелтевший лицом Квинт Гораций Флакк, который теперь выглядел намного старше хозяина дома, хотя был его… дай-ка сосчитать… на восемь лет моложе… да, Меценату в ту пору было шестьдесят четыре, а Горацию — пятьдесят шесть… И, свысока глядя на Феникса, попросил его прочесть «что-нибудь новенькое». А Феникс взял и принялся декламировать недавно сочиненное Горацием «Послание»:
Ну, и так далее.
Меценат понимающе и одобрительно улыбался. Гораций же вдруг прервал Феникса и сам стал читать раннюю Фениксову элегию, ту самую, про попугая (
Он эту элегию прочел без запинки от начала до самого конца, глухо и шепеляво, но всё более входя во вкус, иногда закрывая глаза и правой рукой словно подчеркивая в воздухе отдельные строчки. А кончив читать, еще более свысока, чуть ли не презрительно посмотрел на удивленного Пелигна и сказал:
«Ты эти стихи содрал у великого Катулла. У него про воробья есть нечто очень похожее. Но ловко содрал, паразит. Ничего не скажешь».
Когда Гораций потом удалился — как рассказывали, в последние годы жизни он не мог долго находиться в горизонтальном положении и выдерживал лишь часть трапезы, уходя, как правило, перед десертом; он и ночью спал не на ложе, а сидя в кресле; — когда Гораций ушел, Меценат шепнул на ухо Фениксу: «Он уже давно на всех смотрит будто с презрением. Даже на меня… Но многие твои стихи выучил наизусть и часто мне их декламирует, ругая тебя за то, что ты губишь свой талант. Чем выше он ценит человека, тем больше к нему придирается и сильнее его ругает».
Феникс не только в гости ходил. К нему на подаренную виллу потянулись его друзья и приятели: Аттик, Котта, Руфин, Педон, Брут-оратор. Давние, школьные его товарищи, Павел Эмилий, Корнелий Север и Юний Галлион, тоже пожаловали. И первых двух Феникс принял радостно и торжественно, словно вернувшихся из долгого странствия, просил не забывать и встречаться как можно чаще. Но Юнию Галлиону таких слов не сказал, был с ним не то чтобы холоден, а как будто растерян… Вардий мне напомнил, что именно с Галлионом и с Макром Пелигн, в бытность Кузнечиком, предавался тому, что теперь почитал «грязным развратом»… Как бы то ни было, Галлион не мог не почувствовать отчужденность своего старого друга и больше к нему не являлся.
Зато прежние насмешники и недоброжелатели нашего поэта, Атей Капитон и Помпоний Грецин, заметив, как Феникс обласкан в Семье и в Ближайшем Окружении, стали к нему наведываться и приглашать к себе в гости, хотя оба уже сделали приличную карьеру: первый — в суде, а второй — в управлении провинциями.
Что же касается «милого Тутика», или Гнея Эдий Вардия, который мне всё это рассказывал, пока мы шагом подъезжали к городу, огибали его с южной стороны и подбирались к Вардиевой вилле, то он, верный пилад и патрокл, в этот период с Фениксом стал настолько неразлучен, что на Пелигновой вилле ему была отведена собственная спальня и отдельный кабинет — он ведь тоже писал стихи и поэмы, хотя не любил упоминать об этом, считая себя, как мы помним, прежде всего «прислужником Великого Любовника». Он едва ли не всюду следовал за Фениксом: и к Фабию, и к Мессале, и к Пизону с Патеркулом. Разве что к Меценату и к Ливии его не пустили. Но когда надо было срочно разыскать Феникса или что-то
