Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Отныне, подыскивая для меня купидонок, Кузнечик к ним ни в коем случае не прикасался. Более того, он мне велел в больших количествах поглощать куриные яйца, гиметтский мед, пеласгийский чеснок и разные горькие снадобья: сатурейские травы, крапивное семя с белым перцем, растертый пиретр в многолетнем вине, «орехи с веток колючей сосны». Всё это у него перечислено в «Науке». Но сам он этих зелий никогда не принимал. По крайней мере в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс.

Я избегал смотреть в сторону Вардия. Но догадывался, что руки проклятой Юкунды уже покинули его живот и теперь массировали… ну, ты меня понимаешь, Луций!.. Я думал, Вардий если не умолкнет, то по крайней мере заговорит сбивчиво и с паузами.

Но голос у него возвысился, речь полилась свободно и гладко, как у искусного оратора на форуме или в сенате:

XVI. — Запомни, юноша, и разъясняй всякому, кто будет расспрашивать и, тем более, обвинять. Клянусь всеблагими богами и свидетельствую перед алтарями их, что, охваченный Приапом, Пелигн воистину воспламенялся божественным огнем и готов был умереть в исступлении своего чувства!

Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти,
Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст!..

Похотливыми кобельками, сладострастными козлищами были мы, его сверстники. Он же всегда оставался Великим Любовником, жрецом Амура и почти что богом.

Свидетельствую, что в любых, даже самых безудержных своих похождениях был он искренен и чист, как горный родник. Мы, вступив на стезю Амура, лукавили и обманывали, развратничали и, пачкаясь, замутнялись. Он же, Пелигн, сверкал чистотой своего страстного откровения, сиял радостью и солнечной силой. Как никто из нас, он умел наслаждаться своей молодостью, не задумывался о завтрашнем дне, а упивался днем сегодняшним; не лицемерил, не ханжествовал, не стыдился жизни и не брезговал ее дарами. Не лжет играющий ребенок, потому что он играет с богами и боги играют с ним! Не пачкается он, ибо проникнут первозданной чистотой и окутан божественным покровом, защищающим его от грязи жизни! Таков был Пелигн, о котором я свидетельствую: худенький, гибкий, неугомонный, притягательный, обворожительный, мимолетный…

— Ты слушаешь меня? — вдруг насмешливо спросил Вардий. Я кивнул, не глядя в его сторону. И Вардий с той же запальчивостью продолжал:

XVII. — Однажды я присутствовал при разговоре Кузнечика с Юлом Антонием. И Юл сказал:

«Женщины не совсем люди. Это зверьки, которых заводят, чтобы от скуки ими забавляться».

«Да, да, зверьки. Но очень ценной породы», — тут же откликнулся Кузнечик.

«Женщины пусты и ограниченны, потому что зрелость их ума приостанавливается на восемнадцатом году жизни», — далее сказал Юл Антоний.

«Ты прав. Они — дети. А мы свое детство, к сожалению, быстро теряем», — отозвался Кузнечик.

«Женщины коварны и лживы. И это — главный порок женской натуры», — сказал Юл Антоний.

«Совершенно верно! Они игривы и изобретательны. И это их главное достоинство!» — воскликнул Кузнечик.

«Они чужие нам, — уже сердясь, сказал Юл Антоний. — Мужчина и женщина всегда будут воюющими сторонами».

«Правильно! Но мы завоевываем их и сливаемся в единое целое!» — рассмеялся Кузнечик.

«Что бы ты ни говорил, женщина — это зло, которое, по возможности, надо избегать», — объявил Юл Антоний.

«Совершенно с тобой согласен. Но такое сладкое зло, что избежать его невозможно», — почти прошептал Кузнечик.

Стало быть, обменялись мнениями писанный красавец и худенький юноша-переросток, столичный щеголь-аристократ и скромный провинциал, поборник злой похоти и жрец божественного вдохновения!.. Чувствуешь разницу?

Я снова молча кивнул. А Вардий рассерженно скомандовал:

— Довольно, Юкунда! Ты мешаешь нам беседовать! Ступай и оставь нас одних!

…Я не видел, как рабыня ушла, потому что некоторое время по-прежнему избегал смотреть в сторону Гнея Эдия.

А тот, пока я на него не смотрел, говорил сердито и будто обиженно:

XVIII. — Некоторые утверждают, что он уже на службе стал писать элегии. Неправда. Элегии он стал сочинять на следующей станции. А в эпоху Приапа изредка писал сатиры и эпиграммы: на меня, на Макра и Галлиона, ни разу — на Юла Антония, но однажды — на Валерия Мессалу, своего благодетеля. Ямбы его были колючими и острыми. Он в них подражал — нет, не Горацию, а Эннию и Луцилию, основоположникам латинских сатир. Никогда свои ямбы не отделывал и, прочитав нам, тут же уничтожал.

Некоторые из них он потом вставил в свои любовные элегии, поменяв им размер. А тогда, на станции Венеры Паренс, оборонялся ими, словно дротиками, от тех, кто на него нападал.

Ведь далеко не все, подобно мне, способны были почувствовать и оценить божественность его приапейства. Многие порицали и осуждали.

Элий Ламия, друг Горация, который в то время председательствовал в суде центумвиров, например, предлагал не только отстранить Кузнечика от должности судьи, но упрятать его в тюрьму за распущенность и нарушение древних законов о добродетели. Ламии он ответил стихами, которые потом попали в «Метаморфозы»:

Долг соблюдать — старикам, что дозволено, что
незаконно
Или законно, пускай вопрошают, права разбирая, —
Дерзким нашим годам подобает Венера. Нам рано
Знать, что можно, что нет, готовы мы верить, что
можно
Всё, — и великих богов мы следуем в этом примеру.

Грецину и Атею Капитону, нашим бывшим одноклассникам по школе Фуска и Латрона, которые рассказывали про него разного рода небылицы и прилюдно обвиняли в грязном разврате, Кузнечик ответил язвительной эпиграммой, которая заканчивалась следующими стихами:

Вы, пресмыкаясь во прахе, как змеи
Ползете наверх, чтобы к солнцу пробиться.
Я ж, как бычок, выбегаю из стада,
Чтоб свободы вкусить и ветром напиться.

Стихи эти потом никуда не вошли, но я их хорошо запомнил.

Валерий Мессала долгое время, что называется, сквозь пальцы смотрел на проделки Кузнечика. Но