Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

раздававшимся, можно было точно определять время дня. Или: три раза на дню из кухни, словно лебеди, выплывали две молоденькие рабыни с кувшинами на плечах и устремлялись к колодцу, протяжно скрипели воротом, наполняли фигурные сосуды, распевая при этом древние, якобы марсийские песни, а потом плыли обратно; воду эту, как я однажды увидел, они тут же за ненадобностью выливали. Или: напротив кухни на куче навоза — как мне показалось, специально высушенного, фигурно скрепленного зеленой травой и чуть ли не ароматизированного — в окружении множества мелких аквитанских куриц царственно восседал великолепный паризийский петух. Время от времени он нехотя снисходил с кучи, избирал одну из своих подопечных, кружил около нее с призывным квохтанием, накрывал ее своим мощным телом, так что курица исчезала из виду, а после, придирчиво отряхнув перья, победоносно взлетал на свой капитолий и оглашал окрестности триумфальным любовным криком.

Он только что совершил этот обряд, когда мы с Эдием Вардием, миновав «плющевую беседку», подошли к триклиниарию.

VI. Это было отдельное помещение с просторной прихожей и тремя триклиниями- столовыми.

В прихожей нас встретили две пестро одетые, черноволосые, носатые и смуглолицые девушки- эфиопки, почти не отличимые друг от друга (позже я узнал, что они были близнецами и стоили в два раза дороже, чем две обычные эфиопские рабыни). В руках они держали серебряные кувшины. Тонкие и стройные в нижней части, кверху кувшины расширялись, образуя выпуклые гладкие бока. Изящные края кувшинов были окружены чеканными гирляндами из виноградных листьев, а изогнутые ручки украшены масками, фигурками и пальмовыми листьями.

Из этих кувшинов нам дали умыть руки. Вода, которую нам лили, пахла полевыми цветами, нагретыми на солнцепеке.

Затем нас переодели в легкие трапезные туники. А после надушили и увенчали. По распоряжению Вардия, мне на голову надели венок из бледных лилий, переплетенных плющом, а Эдию, на его лысину, — розы с сельдереем. Вардию волосы помазали ореховым маслом, а мне — аравийским мирром, так что голова моя заблестела.

— Тебе можно и нужно блистать. А мне уже поздно, пожалуй, — пошутил Вардий.

Из прихожей мы вошли в малый триклиний. Это было сравнительно небольшое помещение с нарочито простыми стенами и полом. Стены были выбелены известью и раскрашены незатейливыми узорами. Пол был сделан из толстого слоя светлой глины, в которую замешали маленькие кусочки кирпича, черепицы, камушки и раковины, и всё это тщательно утрамбовали и разгладили. Белые розы, рассыпанные по полу, источали нежный аромат.

С беленого потолка свисали три лампады: медная лукния (с одним фитилем), бронзовая билукния (с двумя) и серебряная трилукния.

Горящие лампады освещали стол и окружавшую его сигму, устланную тирским ковром с золотыми узорами. Надеюсь, тебе, Луций, не надо объяснять, что такое сигма. Но Эдий мне объяснил, что единую полукруглую сигму он предпочитает раздельным ложам, ибо, во-первых, на сигме можно разместить число гостей, не обязательно делящееся натрое, а во-вторых, сигма не знает иерархии мест, и никто из гостей не будет обижен своим положением.

Стол был овальным. Он был накрыт мантилией пурпурного цвета с золотой бахромой, а поверх скатерти лежала прозрачная льняная ткань тончайшей работы… Хочешь, верь, хочешь, нет, но я впервые в жизни увидел стол, покрытый скатертью, и не одной, а сразу двумя!

Салфетки, которые лежали сбоку на столе, были тоже пурпурными.

Мы, стало быть, обосновались в малом триклинии.

Но в триклиниарии Гнея Вардия были еще две трапезные.

Так называемый средний триклиний располагался у восточной стены трапезного комплекса. Стены и пол в нем были облицованы мрамором и покрыты фигурами, будто нарисованными тушью, — так издали казалось.

Большой триклиний разместился на южной стороне. На полу посредством мелкой мраморной мозаики изображен был Вакх, восседающий на пантере, — настолько рельефный и живой, что на него было боязно наступить. А в стене — широкое и высокое окно, через которое открывался великолепный вид на Леманское озеро. То есть, впервые оказавшись в большом триклинии, я лишь спустя некоторое время сообразил, что озеро должно быть с востока, а не с юга, что во всем триклиниарии нет ни единого окна и, следовательно, передо мной — фреска!.. Ты представляешь себе, Луций?.. Каким же должно быть мастерство художника, чтобы обмануть меня, Луция Пилата, такого внимательного и зоркого?!

В среднем триклинии светильники были сплошь из терракоты, в две или в три горелки, а одна — в целых двенадцать. Некоторые из них были простыми и даже не полированными, у других горлышко и резервуар украшали рельефы, изображавшие цветы, листья, растения, животных, воинов и гладиаторов. Светильник, у которого сверху было двенадцать горелок, имел форму ноги, обутой в сандалию, и стоял в нише.

В большом триклинии лампы были исключительно бронзовые, все непохожие одна на другую и каждая изумительной работы. Один канделябр, например, являл собой древесный ствол, внизу опиравшийся на три когтистые львиные лапы, а наверху из ствола выглядывал обнаженный юноша, который, вытянув руки, держал над собой диск — подставку для лампы. Второй канделябр походил на колонну с базисом и капителью, но из последней выходило в разные стороны несколько изящно выгнутых ручек, и к ним на цепях подвешивались светильники. Третий был статуей подземного бога, голову которого окутывало сияние, яркие лучи исходили из обоих глаз, и сноп света вырывался из широко открытого рта, ибо лампы располагались внутри его головы…

Да, Луций. Знаю, что ты на своем веку повидал много дворцов и шикарных вилл. Но на всякий случай напоминаю тебе, что я сейчас описываю не римский дворец, не сенаторское поместье в курортных Байях, а весьма скромную по площади и ограниченную в материалах и в мастерах усадьбу в богами забытом Новиодуне, в более чем захолустной Гельвеции, на обочине империи, на границе с дикими германцами и полудикими ретами!..

VII. Ну, ладно. Возлегли на сигму и стали трапезничать. Судя по составу кушаний и по времени — было часов семь, то есть на час позже полудня — Вардий пригласил меня на прандиум, или на большой завтрак.

Прислуживали нам два человека: повар-грек, который вносил блюда, и, как бы сказал Гораций, «меднолицый гидаспец», то есть индиец, который подавал кушанья на стол.

Перед тем как возлечь за стол, Эдий снял с рук все свои кольца, что выдавало в нем человека, привыкшего следовать древним затрапезным обычаям.

Закуски состояли из свежих овощей, жареных трюфелей и куриных яиц. Яйца были четырех типов: сырые, только что вынутые из-под курицы и завернутые в теплое сено; варенные вкрутую, очищенные и обложенные маленькими кусочками белого куриного мяса; цельные печеные яйца и разрезанные вареные половинки, поверх которых были положены раковые шейки.

На первую перемену подали жареного молочного поросенка, которого повар принес и ловко разрезал, придерживая большой серебряной двузубой вилкой.

На вторую перемену предложили запеченного в тесте губана, от которого я вынужден был отказаться. И Вардий укоризненно заметил:

— Губан этот пойман в Аквитанском заливе. Там лучшие в мире губаны. У нас, в Гельвеции, никто тебе не предложит. Зря брезгуешь.

Клянусь улыбкой Фортуны, я вовсе не брезговал! Даже на званых обедах — много ли у меня их было тогда! — не едал я таких свежайших овощей, восхитительных трюфелей, вкуснейших яиц и поросенка, который таял во рту. Я объелся уже закусками, а после молочного поросенка с трудом мог дышать! А я ведь, как тебе известно, человек воздержанный. Но тут не мог удержаться! И ты, мой любимый стоик, Анней Сенека, готов поспорить, не удержался бы, попав на пир к гельветскому отшельнику Гнею Эдию Вардию.

VIII. Объедательные трапезы — есть такое слово в нашей богатейшей латыни? — и шикарные пиры он устраивал, когда из Рима приезжали знатные гости, или когда приглашал к себе на