Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Теперь они почувствовали себя на седьмом небе. Галицийский кулак, в течение ста пятидесяти лет дрессированный немецкими офицерами в австрийской казарме, ограниченный и тупой, коварный и лицемерный, трусливый и в то же время бесцеремонный, жадный и ненасытный, как все живоглоты во всем мире, сказал себе, что пробил его час. Спущенный с цепи немецким бароном, он впереди всех кинулся на сограждан другой национальности. Гитлеровцы грабили бриллианты, он доволь­ ствовался мебелью, гитлеровцы тащили меха, он рад был лата­ным штанам.

Как вши, размножались «украинские» предприятия, мага­зины, лавки и лавочки, где можно было купить детские руба­шонки с едва приметными следами крови, сережки, только вчера вырванные из девичьих ушей вместе с мясом, костюмы, которые не успели проветриться от трупного запаха.

На улицах галицийских городов и городков появились в фор­ме украинско- немецких полицаев верные сыны австрийских кап­ралов и цугсфюреров. Достаточно было такому обмундирован­ному живодеру поработать две недели во славу Гитлера, чтобы на его пальцах засверкали краденые перстни, а карманы отдулись от краденых денег. Эти подкулачники с таким же хладно­кровием шантажировали свои жертвы, с каким на другой день они распарывали им штыками животы.

Они преспокойно открывали лавочки и кабаки, и их ни капли не волновало то, что карьера их построена на костях сотен тысяч

ни в чем не повинных людей.

* * *

Националистический «Парнас» приобрел, наконец, своего кормильца. Правда, кормилец этот был, скупым, а если у него и открывалась калитка, то только ради таких конкретных благ, как горилка и девчата. За замысловатые стихи Городинского никто из них не дал бы и одного оккупационного злотого. Им нужно было утешение.

И мамелюки пера лезли из шкуры, чтобы удовлетворить требования этой сволочи. Для нее они создали так называемый «театр малых форм» — Керницкие потели над скетчами, а диле­ танты-актеры кривлялись до седьмого пота, чтобы только рас­смешить мелких выскочек.

Лужницкий, некогда агент польской дифензивы, потом гес­тапо и по совместительству голова львовского союза мамелюков пера, придумывал для этой публики литературные цирки, ради пристойности названные «литературными судами», во время ко­торых пассажиры фашистского пегаса с вывертами глупых клоу­нов взаимно потчевали себя оплеухами.

А делалось все это странно, «по-европейски». Наодеколонен­ное, обмотанное наимоднейшими галстуками, напоминало сие бывших мелкоместечковых парикмахеров в день приезда столич­ного театра с знаменитыми актрисами. В этом случае театром был гитлеровский «Гран гиньоль», а его светилами обер- и унтер- штурмфюреры, которые никогда не переставали и никогда не перестанут быть для мамелюков совершенством культуры и ци­вилизации. «Культуры и цивилизации» в интерпретации смердяковых, которые привыкли видеть свет в вычищенных до блеска сапогах немецкого владельца их душ.

С момента захвата Украины немцами лексикон желтоблакитных литераторов обеднел вдруг на одно слово, которым они раньше жонглировали с ловкостью старых ярмарочных плутов. Имею в виду слово «Украина». Немецкий запрет? Разумеется, и это нас ничуть не удивляет, как не удивляет нас и то, что они с такой готовностью подчинились этому запрету. Украина — это ведь не только Днепр «седобородый» и поэтические хатки с подсолнухами перед окнами и добродушный, премудрый па­сечник со столетним стажем.

Это

прежде всего люди — настоя­ щие живые люди Украины.

Украинские рабочие? Их мамелюки ненавидели всей душой, и если приходилось когда-нибудь мамелюкам вспоминать о них, то с их перьев вместо чернил стекала только желчь.

Украинские крестьяне? Мамелюки видели только кулака и его воспевали, как могли. Крестьяне извечно думали, мечтали о земле, мамелюки же не посвятили этим думам ни строчки, даже тогда, когда за это никто бы их не посадил за решетку. Напротив, каждая смелая мысль о земле для крестьян вызывала у мамелю­ков пароксизм гнева, неважно, что земля была большей частью в руках феодалов польской национальности...

Украинская интеллигенция? И подавно, однако, в особенном, усеченном представлении. Героями их книжек были либо бывшие офицеры УСС, точнее говоря, те из них, которые на своей «славе» сумели сколотить потом звонкий капитал, либо оруженосцы этих рыцарей коммерции и политической проституции — буневские сопляки, эти долголетние тренеры нынешних бандеровских голо­ ворезов.

Конечно, мамелюки пера «не признавали» общественных проблем. Классовая борьба. По мысли этих интеллектуальных парвеню она просто не существовала, это была, дескать, выдумка коммунистов, масонов и евреев. И тут разногласий у них не было, они расходились только по одному вопросу: в то время, как одни констатировали безбуржуазность украинской нации, другие — из донцовского инкубатора — голосовали за... всебуржуазность ук­раинской нации. Все это нисколько не мешало ни одним, ни дру­гим служить не за страх, а за совесть буржуазии, и бороться не на жизнь, а на смерть е.... украинской нацией.

Они ненавидели и ненавидят русский народ, русскую куль­туру. За что? За прогрессивность русского народа и его культуры.

Одичавший от долголетнего культурного поста обыватель с душой взбешенного от бессильной злобы живоглота понял, что при неминуемом столкновении двух миров: молодого прогрес­ сивного с темными, наиболее темными силами реакции, последние найдут свою опору в солдафонской, по-волчьему захватнической Германии, и потому он навсегда связал свою судьбу с судьбой разбойничьего Берлина.

Он не виноват, что в этой игре поставил на дохлого коня: он так же, как и его берлинский хозяин, верил в чудеса и в их симметрию.

Спорить о том, кто из этих партнеров глупее, было бы на­прасной тратой времени. Что ехало, то и встретилось.

* * *

Пришло время, и окончились «счастливые деньки»,— вот уже проходит год, как мамелюки потянулись в хвосте битой гит­леровской армии. Это уже не эмиграция. Кто же в освобожден­ной Европе даст пристанище этим верным слугам-друзьям немецкого разбойника! Нет, это что-то несравненно более горь­кое: беспрерывное шаганье из угла в угол, из-под окна одного до­ма под окно другого, и так — до смерти под чьим-то порогом.

Морально они давно уже умерли. Еще год тому назад маме­люки сновали по Львову, посюсюкивали, похихикивали, болтали, декларировали и писали — писали без конца и меры, а сегодня никто, буквально никто не вспомнит о них теплым словом. Забыли их, забыли их писанину. Из бандеровского живодера не выйдет героя, из вилки лиры не сделаешь.

Нет, не писателями были курпиты, цуровские и мельники, и не литературой их книжонки. Это только мамелюки пера, добровольные штабные писаря одного из прусских полков,— полков, которым уже раз и навсегда пришел конец и вместе с их живым инвентарем, желтоблакитными мамелюками.

Три года ужасов немецкой оккупации оставили глубокие следы в человеческой памяти. В воробьиную ночь, в болезненном видении, когда на сердце ложится тяжелый, как скала, камень, людям мерещатся горящие города, всплывающие в крови дети, они одновременно видят самодовольные эсэсовские морды и людей — гиен, которые шарят среди трупов и пожарищ. Среди них они опознают мамелюков пера — по каиновой печати на их лбах. И тогда люди шепчут слова проклятья.

Наитягчайшего из наитягчайших.

1945