Маршак

Маршак, так высоко ценивший поэзию Ахматовой, далеко не всегда соглашался с ее оценками поэтов и поэзии. Самуил Яковлевич не воспринимал поэтов-модернистов (может быть, поэтому не воспринял стихи молодого Бродского: «Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри — свет»). Свидетельств «нелюбви» Маршака к поэтам-модернистам немало. За два дня до смерти, 2 июля 1964 года, когда в больнице его навестила племянница, приехавшая из Парижа, дочь Сусанны Яковлевны, он, вспоминая прошлое, заговорил с ней о встрече с Рабиндранатом Тагором, высоко оценив лучшие его произведения. Однако он все же заметил: «В Тагоре был какой-то модернизм».

Анна Андреевна же любила многих поэтов-модернистов, особенно австрийского поэта Райнера Марию Рильке. Еще в 1910 году она перевела его стихотворение «Одиночество»:

О святое мое одиночество — ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
Одиночество! Зовам далеким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, — желаний ад.

Но когда речь зашла об издании сборника стихов Рильке, как вспоминает Л. К. Чуковская, Маршак даже инициировал выпуск томика стихов Рильке. Уверен — только из уважения к Анне Андреевне. Из записок Л. К. Чуковской об Ахматовой: «И тогда же Ахматова не раз просила Тамару (Т. Г. Габбе. — М. Г.) почитать ей свои переводы Рильке (это были годы, когда мы с помощью С. Я. Маршака и по его инициативе боролись за „реабилитацию“ Рильке и за издание сборника его стихов в Тамарином переводе)».

В отличие от Маршака, Анна Андреевна Ахматова защищала не только Бродского — человека, попавшего под брежневско-андроповский каток, но и Бродского-поэта. Она вольно или невольно оказалась и его учителем, и наставником. Вот отрывок стихотворения Бродского, посвященного А. А. Ахматовой и преподнесенного ей вместе с букетом роз в 1962 году:

Вы поднимете прекрасное лицо —
Громкий смех, как поминальное словцо,
Звук неясный на нагревшемся мосту —
На мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,
Не услышу я шуршания колес,
Уносящих Вас к заливу, к деревам.
По отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг.
Без поклонников, но также не для них,
Опирая на ладонь свою висок,
Вы напишете о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
Этот воздух запустевший только плоть
Душ, оставивших призвание свое,
А не новое творение Твое!»

В 1962 году Ахматова написала стихотворение «Последняя роза», предпослав ему эпиграф из упомянутого стихотворения Бродского: «Вы напишете о нас наискосок…» Оно было напечатано в «Новом мире» в 1962 году, но — без эпиграфа…

Однажды Лидия Корнеевна Чуковская пересказала Ахматовой разговор Маршака с директором Гослита В. А. Косолаповым. Последний, прочитав в «Правде» статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему, чтобы выразить свое восхищение, а Маршак в трубку: «Да, Солженицын. Он в тех условиях остался человеком. А вот вы, Валерий Алексеевич… Что же это вы делаете? Молодого талантливого поэта преследуют мерзавцы. Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт — он замечательный переводчик. У вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают». Услышав эту историю, Ахматова сказала: «Очень скверный признак — эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено на самых высоких местах. Косолапое такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ».

«…Завтра в Ленинграде судят Бродского, — записала в дневнике Л. К. Чуковская. — Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала — обещание немедленно освободить, а потом вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь…»

И еще из «Записок об Анне Ахматовой»: «Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов, по наущению Лернера, порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением легких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.

— Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь — это было. И вот сейчас опять».

Узнав от Л. К. Чуковской о том, что Бродский не принят в Союз писателей (возражали Шестинский и Эльяшевич; Лернер, по-жульнически прочитав дневники Бродского, цитировал их), Анна Ахматова сказала: «Иосиф — не член Союза писателей… К чему тут какая-то особая комиссия? А о Гранине больше не будут говорить: „Это тот, кто написал такие-то книги“, а „Это тот, кто погубил Бродского“. Только так». В расправе с Бродским были и элементы антисемитизма. «Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице», — сказала Ахматова, в точности повторив фразу Маршака, и добавила: «А я лютая антисемитка на антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю».

В отличие от Д. Гранина, А. Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении Бродского, в борьбу за него включились К. Чуковский и К. Паустовский. Из дневника К. И. Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): «Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе № 23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…

Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:

— Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…»

А вот запись из дневника К. И. Чуковского от 17 февраля 1964 года: «Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя „русистами“. Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть принять нами — Маршаком и Чуковским, чтобы