чувствую я себя превосходно, в голове светло, можно снова начинать, между прочим, в кузове находится ящик водки, подарок Столетова. А Вера? Я вчера был в нее влюблен как мальчишка и жаль, что даже поцеловать не позволила. И Нина тоже хороша, ты у нее пользовался успехом и она сегодня даже плакала. Держу пари, что ты провел с ней ночь, я потом наводил справки, Шаландин сказал, чтобы я не беспокоился и что он поставил у ее дома полицейского, так сказать охранять сон молодоженов!»
Галанин покраснел, вспомнил, как он выходя от Нины натолкнулся на полицейского, который спал на скамейке у крыльца. Промолчал и продолжал вспоминать всю прошлую ночь. И ему казалось, что ничего не было, а просто он видел странный светлый сон. Его приезд в этот лесной город, хлеб-соль… трехцветное знамя. Вера, Нина, цветы на площади… поцелуй у поверженного Сталина. Столетов, тетя Маня, розги дяди Прохора… запах лип и трель сверчка. Верина комнатка с портретом Сталина… пощечина… прием у Павловых… бедная жесткая кровать Нины и на подушке смеющееся лицо с разметавшимися черными кудрями…
Да, это был сон. Все это было уже как будто в тумане. Как будто вышли люди из дремучего леса, улыбнулись ему загадочной улыбкой и снова ушли в чащу дерев. Наверное он их никогда больше не увидит и они скоро сотрутся в его памяти.
Внезапно он почувствовал себя страшно усталым. За мостом через Сонь он остановил машину: «Послушай, Эмиль, может быть ты сядешь за руль, мне что-то дремлется?» Розен уселся удобно за рулем, смеялся: «Да, дорогой мой, а что скажет твоя жена по поводу твоих ночных похождений?» Галанин зевнул: «Она об них никогда не узнает… и потом… разве это измена? Мне кажется, что наоборот: я вместе с ней изменял столько лет, и знаешь кому? Моей родине России».
Автомобиль вылетел на песчанный бугор, повернул к лесу, в котором уже давно скрылись самокатчики и их шоферы на автомобиле Розена. Обернувшись, Галанин смотрел на город. Он лежал за рекой у его ног, уже далекий, залитый лучами горячего солнца, становился все меньше и вдруг внезапно пропал в море разбежавшихся сосен и берез.
«Занесло тебя снегом, Россия!»
Галанин встал сегодня поздно, когда Розен уже ушел, вызванный к генералу. Он медленно побрился, умылся, искоса посматривая на замерзшее окно, потом со вздохом открыл толстую книгу. Было скучно и впереди опять был скучный день, обед в офицерском собрании, прогулка по лесу, занесенному снегом, обступившему со всех сторон военный городок, где был расположен штаб. Затем неизбежное синема и длинный скучный вечер с карточной игрой и водкой.
С их назначением медлили. Приезжали и уезжали зондерфюреры в новеньких офицерских мундирах, специалисты по сельскому хозяйству и промышленности, а он с Розеном продолжал сидеть в этом городке. Как будто в штабе не знали, что с ними делать и по вечерам, ложась спать, Розен ругался: «Эта тыловая сволочь, мужичье! Одели офицерскую форму и вообразили себя господами, а за обедом вилкой и ножом не умеют пользоваться и в носу ковыряют. Смотри, Алексей, вот ты двадцать лет был рабочим, а потом повоевал офицером какие нибудь полгода и из тебя получился настоящий барин! Что значит раса! Сразу видно, что ты сын столбового дворянина и немецкой баронессы. А эти — будут двадцать лет офицерами и все равно хамами останутся! Прямо противно с ними за одним столом сидеть! Надоело!»
Фон Розен быстро сделал карьеру. После возвращения в штаб дивизии со взводом пленных, которых Галанин уговорил сдаться, его произвели в майоры и наградили железным крестом, вместе с ним получил железный крест и Галанин. Здесь в тылу они резко выделялись из толпы новоиспеченных зондерфюреров, которые с почтением уступали им дорогу, с изумлением прислушиваясь к их немецко-русскому разговору. Но зондерфюреры получали назначения по различным областям Белоруссии, оставляя Розена и Галанина продолжать сидеть в скучных и серых казармах военного городка. Просвета, как будто, не было, но вот, наконец, сегодня Розена вызвали к генералу и Галанин обрадовался, надеясь на конец этого нудного ожидания.
Он рассеянно перелистывал книгу и старался сосредоточиться, но мысли его были далеко. От Мариэты писем уже давно не было. Он предчувствовал, что дома что-то случилось, что ему нужно, как можно скорее туда ехать, чтобы на месте все узнать и решить, но продолжал медлить. Розен уже успел побывать дома в отпуску и уговаривал его тоже ехать: «Чего ты сидишь здесь? Все равно делать здесь сейчас нечего. Поезжай, отдохни! Потом, когда снова нас запрягут, неизвестно, удастся ли вырваться домой».
Но Галанин медлил, он чувствовал, что что-то рвало его последние связи с прошлым и, в глубине души, радовался этому. Его жизнь до войны казалась ему такой далекой и неправдоподобной, он не любил вспоминать о своей работе на фабрике, о своих знакомых, о своей жене, которая становилась для него с каждым днем все более далекой и чужой. Не мог понять, как мог он прожить с этой недалекой женщиной десять длинных скучных лет.
Как будто его жизнь до войны была сном и, как будто, только теперь он проснулся для настоящей полной жизни. Для виду, он соглашался с Розеном, даже собирался иногда идти в канцелярию штаба, чтобы начать хлопоты, но дойдя до серого трехэтажного здания, он, вдруг поворачивал в лес, ходил по сугробам под елями, с которых игольчатый снег падал на его разгоряченное лицо, глубоко вдыхал морозный чистый воздух и, размахивая руками кричал кому то в прошлое: «Не могу… оставьте меня в покое! Живите сами и не мешайте мне жить, как я хочу…»
И так шла его жизнь в борьбе с прошлым, он писал коротенькие письма домой, в которых продолжал лгать, называя Мариэту своей любимой женой, просил ее простить, что не может приехать домой в отпуск, отговаривался службой, Розену говорил, смотря в сторону: «Время есть, мне нечего торопиться, там дома я не смогу сосредоточиться. Нужно хотя немного познакомиться с сельским хозяйством. Собираемся его восстанавливать, а что мы о нем знаем? ни черта! Вот, например, ты знаешь, что такое зябь? Нет? И я не знаю. А комбайны, сеялки, севооборот… испытание на всхожесть зерна. Что все это такое, а? Какими же мы будем с тобой идиотами, на смех русским агрономам и трактористам!»
Розен смеялся, смотрел в толстую книгу, над которой корпел Галанин: «Да, Доннер Веттер! Но это, брат, и совсем неважно. Нам нужно будет только заставить этих русских специалистов работать и выколачивать из населения поставки для армии, мы ведь прежде всего солдаты. Брось ты эту ерунду!» Но Галанин упрямо продолжал сидеть над книгами, делал выписки, возился со словарями: «Не хочу быть дураком!»
Сегодня его учение подвигалось плохо. Он курил одну папиросу за другой, смотрел в разводы замерзшего окна и, в который раз, думал о Мариэте… Она, конечно, утешилась, не даром она писала в последнем письме, чтобы он возвращался как можно скорее… иначе будет поздно… Да, этот Алексеев ее уже утешил… и черт с ними обоими… Вернувшийся Розен его рассеял, сняв тулуп и меховую шапку, протер потускневший монокль, втиснул поглубже в глазную орбиту, мрачно уселся за столом, молча курил…
Галанин посмотрел на него с любопытством: «Что нового? опять неудача?» Розен грубо, по русски, выругался: «Дождался… получил назначение! Самое лучшее место на всем центральном фронте. Конечно, для своих креатур у него самое лучшее.
Минск, Вильно, Смоленск, Орел, Могилев. А для меня! Черт бы его побрал! Я буду на него жаловаться. Этим мужикам самое лучшее, а для меня, для майора с железным крестом… эту дыру. Нет, мы еще увидим, покажем этому старому ослу!»
Галанин улыбаясь смотрел на обиженное красное лицо, на поминутно падающий монокль: «Так куда же тебя?» — «Областным комендантом в Б.» — «Так чего же ты ругаешься? Это ведь совсем не так плохо. Область большая, богатая! Далеко в тылу!» — «Богатая. Далеко в тылу. Ты шутишь! Глушь. Проклятые партизаны. Леса… болота. Ты бы на него посмотрел, как он со сладкой улыбкой мне пел, что это как раз для меня, где я могу снова показать свою храбрость и способность организовать. Эта область до сих пор почти ничего не дала, мой предшественник оказался совершенным трусом, к тому же грабил. Он отрешен от службы и предан суду, мне, как он сам говорит, предстоит тяжелая и опасная работа. Я пытался возражать… куда там, и слушать не хочет. Да, брат, дело мое плохо, завтра еду. Между прочим он вызывает и тебя. Надеюсь, что тебе повезет больше. Да возвращайся скорее, буду ждать тебя с нетерпением».
Галанин уже открыл дверь на обледеневшее крыльцо, когда Розен его задержал: «Знаешь что,
