спишь?»
Галанин, открыв глаза, прошептал невнятно: «Нет, я вас слушаю внимательно, продолжайте». — «Да… осталась она это вдовой, думали, что вернется теперь к нам в колхоз, к отцу. Куда там. Понравился ей город! В детдом поступила воспитательницей, приезжала к нам в гости, смеялась: «Не выйду больше замуж, мне и так хорошо!» Смеялась, дурочка, а если бы знала чем все это кончится вернулась бы сразу. А ты не распахивайся, а то мерзнуть будешь, вишь какой бледный стал, прямо зеленый! Ну, слухай далее.
Пришли немцы, сам знаешь как по первах было, не то что теперя. С ума сошли наши девки, да и бабы тоже. Понятно, конечно, без мужьев и женихов, а тут новые люди пришли, молодые да красивые и чистые! Ясно, и Нина туда же! Вдова ведь молодая, а кровь играет и своего требует. Погуляла она, да не с немцем, а с белогвардейцем, что у немцев служил и к нам в район сам впередки их приехал.
И приехала она к нам уже в прошлом месяце, и брюхо у нее чуть не лопнет. Дело житейское, пожалели мы ее и сына ее Ваську, ведь так жалко просится: «Хочу у вас тут отдохнуть, подъесть, в городе работать мне нужно, а мне видите сами трудно. Не прогоните?» Такое скажет!
«Пожалуйста ешь, поправляйся!» Лучшие куски ей носили, молочко и яички, Григорию помогали, радовались: перестала гордиться, может теперя навсегда с нами останется. Что ж такое, что ребенка принесет без отца, теперя на это не так смотрют, наоборот, вырастет, одним колхозником больше будет.
И вот тута случилось, эта беда страшная! Страшное дело! Волки лютые пронюхали, от другого волка весть получили. Да ты что, тебе нездоровится?»
Галанин растегнул тулуп, оборвал пуговицы на вороте кителя, поднялся и сел на чемодан: «Нет… нет… мне ничего, только что-то жарко стало, тулуп страшно теплый, греет страшно! Ну говорите же дальше, и чего вы тянете, я вас слушаю с большим интересом!» — «Да? ну слушай дальше. Пришли, значит, эти партизаны под утро, вот как сейчас. Я спал… Смотрю: ломятся… открыл: партизаны и с ними этот Красников, отец расстрелянной Сары! Ругаются и матом кроют почем зря. Засветил я лучину говорю: «Пожалуйста, дорогие гости», а про себя думаю: «Будьте вы прокляты!»
Разделись, пьют и едят, я их угощаю, а сам думаю: «Чтоб вы подавились». Устроили у меня свой штаб, сволочи, потом пошли на двор, сарай мой открыли, где Красавчик стоял, меня прогнали. Стою схоронившись… мороз лютый! смотрю: гонют Нину в одной рубашонке, босую, а за ней Красников ее Ваську волокет, у меня сердце так и замерло, думаю, ох не к добру все это! Васька ревет, а Нина храбрая их ругает: «Сволочи, гады, подождите, приедет Галанин, он вас всех перевешает» Да… смелая была, а только не долго… в сарае в скорости кричать начала, да как кричать, такого крика я, брат, во всю мою долгую жизню не слыхивал… Начнет это, завизжит, завоет, пока не сорвется, подождет маленько и снова ту же музыку начинает.
Я стою слушаю ее ни жив ни мертв… а уйти, убежать не могу, все слушаю и, как будто вижу как они ее тело терзают! И ни одной души нету на улице. Крик смертный, а как будто никто ничего и не слышит, все от страха, значит схоронилися, как и я — трус несчастный! И только один крик человека умирающего на весь колхоз. Однако уставать стала, так вскрикнет маленько, а больше хрипеть стала. Ну, думаю, кончается… замучили таки гады проклятые. А потом что-то говорить стала, только совсем неразборчиво, не слышно мне было, а они, гады, радуются, потешаются, кричат: «Никогда он не приедет и не думай, а приедет тоже и с ним сволочью, будет!» А она уже ничего им не ответила, кончилась видно… Да ты что? спишь, что ли?»
Галанин с трудом открыл покрытые холодным инеем веки, провел рукой по лбу: «Нет, не сплю, продолжайте… или нет, довольно… остановись… не надо!» Онисим покачал головой: «Вишь, какое у тебя сердце мягкое, не принимает оно! ну, ничего, дослушай, ведь осталось совсем мало, вот ушли они, меня не видали, а я в сарай прополз, смотрю… Ах вы, волки проклятые! Ведь до чего дошли? хуже зверей. Они ведь ее опростали как скотину на бойне, кишки ей вымотали и голую, как тушу коровью, на балку подвесили, а под ней все ее нутро и младенец нерожденный, как лягушенка в кишках замотался и Васька зарезанный в навозе валяется! Мой Красавчик бьется в стойле, стонет, ну как человек стонет, не выдержала, значит, его душа лошадиная.
Вот какие партизаны и потому говорю тебе, им не попадайся, а то и тебе немцу тоже будет. Не вытерпел я как увидел еще и забитого отца Нинина, вывел Красавчика, запрег в сани и бежать оттуда! Сначала в колхоз 1 мая, а потом и в город! И вот живу помаленьку. Дал мне комендант Шубер еврейский пустой дом, помалень-ко перевез туда все барахло, жито и сено и живу тихо. Бог с ними, не могу… и вот сейчас часто думаю: ну, они кто? ясно! волки лютые, а она, Ниночка, кто? И тоже ясно как день, сучка она, хорошая верная сучка, с красивыми горячими глазами! Вот умерла она, отмучилась, а где то здесь, или далеко в Америке, родилась маленькая сучка, хорошая, ласковая, и игривая. Родилась и подрастает наша бедная Нина! Да… вот какие дела, браток! Стой! ты куда бежишь, брат? с ума сошел?»
Галанин спрыгнул с саней, пошел быстро в чащу леса, нелепо махая руками и как будто смеясь, Онисим остановил лошадь, привязал к дереву, побежал за ним следом. Далеко, в снегу по пояс, он догнал и потянул силой назад: «Погоди… ну погоди, комендант, куда ты, заблудишься, замерзнешь. И какое у тебя сердце мягкое, ну совсем не немецкое, а наше русское. Смотри сам: раздал все и сахар и табак. И Нину нашу пожалел сердечно. Совсем по человечески. Да ты погоди, не тряси меня так и не смейся, Христа ради, а то я прямо пугаюсь и мой Красавчик тоже!»
Трактористка Настя, сейчас же по отъезде Галанина вышла из Лугового. Была тепло одетая в полушубок и валенки, голова замотанная в теплый пуховой платок, в одной руке узелок, в другой — хорошая суковатая палка. Вышла в лес, дошла до перекрестка дорог и повернула на север, на Озерное. Шла быстро, не отдыхая, девушка была здоровая и крепкая. Одна из немногих тифом не болела и потому сохранила все свои силы, пришла в Озерное только после обеда, когда короткий зимний день уже умирал, закусила и отдохнула в теплой избе и уже верхом отправилась дальше по замерзшему болоту в сопровождении проводника, бежавшего на лыжах.
Поздно ночью была на острове, где отдыхали партизаны, и пошла сразу в землянку папаши. Папаша заметно похудел и постарел, отпустил себе бороду и усы, был больной и сидел около печки с завязанным горлом, говорил сиплым голосом, охрип.
Угостил гостью горячим молоком, которое пил сам маленькими глотками, полоская горло. Внимательно слушал и качал головой.
Настя кончила молоко, вытерла рот большой мужской ладонью и внезапно рассмеялась: «Я его сразу узнала по голосу, за стенкой, разве его забудешь. Сразу вспомнила, когда он летом под липами кричал, а когда к нему подошла и увидела, как он свой рот кособочить стал, сомневаться совсем перестала. Он самый! белогвардеец Галанин. Только сердитый стал, смеется мало, больше кричит, распоряжается и все обещает, и коров и жито и махорку: все, говорит, будет, приказ дам! И так чудно мне стало, знаю, что ведь врет, а посмотришь ему в глаза и как будто веришь ему! Чисто леший какой!»
Папаша поморщился и недовольно прохрипел: «Это ты, товарищ Настя, зря говоришь. Тебе как коммунистке не пристало, тут нет никакой чертовщины, а просто умение влиять на массу и демагогия!» Задумавшись он выругался: «Ну и сволочной народец. Я одно не могу понять, ты мне говорила, что озлобление в Луговом было страшное, что они собирались убить этого Архипа и уйти к нам, а приехал Галанин, и, вместо того, чтобы его прикончить вместе с этим старостой, или еще лучше, доставить их обоих сюда живыми, вы с ними чуть не целуетесь и водку пьете! И ты сама еще ему список писала! Выходит что? Что твой последний доклад был совершенно ложный. Объясни, товарищ, как это получилось, что вы его пустили ехать в город вместе с этим сумасшедшим Онисимом? И снова подчини- лись этому гаду Архипу. Или ты со мной шутки шутить хочешь? Не советую! Шуток не люблю!»
Настя оправдывалась: «Все было правильно, как нужно, до того как он начал говорить… Мы за стенкой уже сговорились, автомат у него отнять и обоих прикончить! Только подходящего момента ждали. Все согласны были и бабы тоже. Никто бы и не знал из немцев! Ну, а как заговорил, заругался и пошло. А потом обещать стал коров и жита, угощать стал папиросами, колбасой и хлебом и водкой. Сам знаешь, товарищ комиссар, что у нас за народ! Поверили! да еще как! И еще как уезжать стал сена ему под зад совали.
Как уехал он, веселые стали, надеются и не расходятся. Я не стерпела, сказала им, кто он такой —
