Но это — место, где моя мать провела свои последние дни, и… это вызывало у меня странное ощущение. Словно она не умерла по-настоящему. То есть я потерял ее, но на сердце не было кровоточащей раны, которая болела бы каждый раз, как только я думал о ней.
То, что я чувствовал, была вина — за то, что я не слишком страдаю.
Напротив, я испытывал злобу.
Да, она отказалась от материнства. Она отказалась от сына, от меня — во что я, ради собственного спокойствия, отказывался верить. Я сел в джип и отправился на ее поиски, сам не зная, зачем это делаю, но отправился.
На самом же деле мне хотелось, чтобы она встретила меня с распростертыми объятиями, прижала к груди и сказала, что все будет хорошо.
Но вместо этого… она снова отказалась от меня. На этот раз — окончательно. На этот раз возможности попросить прощения не было. И уже никогда не будет.
Будь она проклята за то, что покинула меня!
И будь проклят я — за все!
Я не знал, что делать. Единственное, что приходило в голову, — сохранять нынешнее равновесие. Чем я и занимался.
Так я переползал из одного дня в следующий, помогая Бетти-Джон и другим в повседневных заботах и ожидая, что все утрясется само собой.
И конечно же ничего не утряслось. И никогда не утрясется. Джейсон всегда говорил…
К черту Джейсона!
Итак, большую часть времени я околачивался в общей столовой. Ел их еду — ее здесь было вдоволь. Протирал им полы. Мыл тарелки. Может быть, я смогу остаться здесь на какое-то время. Я мог бы затеряться среди книг, бутербродов, видеодисков и игр. Этим я довольно сильно напоминал ребенка.
Но мне не хватало чего-то еще, чего-то большего…
Бетти-Джон, чем-то озабоченная, опрометью пролетела через столовую. Я попытался остановить ее, но она, похоже, даже не заметила меня, занятая какими-то срочными списками.
— Бетти-Джон? — Я тронул ее за рукав.
— А, Джим, послушай, я сейчас ужасно занята. Твой вопрос терпит? Спасибо. Послушай, будь душкой, покарауль автобус. К нам едут новые дети. Договорились?
— Да, конечно.
Я рассердился, но надо было знать Бетти-Джон. Если она о чем-то просила, вы это делали. Было невозможно даже толком поспорить с ней; чем больше вы говорили, тем больше дел на вас взваливалось.
Дети. Они были настоящей головной болью: путавшиеся под ногами, крикливые, где-то вымазавшиеся. Сопливые носы, оцарапанные коленки с красными пятнами мербромина, грязные рожицы, липкие ладошки — и к тому же стояла жара.
Но делать было нечего, и я пошел. Предполагалось, что, несмотря на шорты и майку, я должен производить впечатление образцового начальника детского лагеря. Чисто выбритого и благоухающего. Невозможно быть солидным в шортах, особенно если у вас шишковатые колени. Кроме того, я всегда выглядел моложе своего возраста. Кстати, отчасти поэтому и пошел служить — думал, что армия сделает из меня мужчину. Но вынужден был с неохотой признать, что армия не оправдала моих надежд. Я постоянно слышал, будто бы у вернувшихся из боя появляется особая жесткость в уголках рта, а в глазах — налет некоей загадочности, на которую клюют женщины. Но в зеркале я видел лишь свою кислую, вечно недовольную физиономию. Если меня и окружала «кровавая аура смертельной опасности», то я ее не замечал.
Впрочем, все это ерунда. Я устроился поддеревом рядом с ближней баррикадой и стал ждать.
Меня разбудило бибиканье и усталый хрип мотора. От запыленного автобуса несло метиловым спиртом, а его тормоза жалобно застонали, когда он остановился перед козлами для пилки дров, перегораживающими въезд на главную улицу Семьи. К стеклам закрытых окон прижались носами ребятишки. Водитель — ему самому было едва ли шестнадцать — вылез из автобуса с блокнотом в руке.
— Эй! — довольно нахально крикнул он. Я встал и подошел к нему.
— Где здесь начальник? — требовательно спросил водитель.
— А кто вам нужен?
— Да, понимаешь, мне тут дали фамилию… — Он заглянул в блокнот. — Тримейн, что ли?
— Есть такая. — Я неопределенно махнул рукой.
— Вот дерьмо! Слушай, можно отодвинуть эти доски? Или разобрать?
— Не-а. У нас тут крутом дети. Придется обходить пешочком.
Он тяжело вздохнул, вернулся к автобусу и, открыв дверцу, распорядился: — Вы, малышня, посидите пока здесь или займитесь чем-нибудь. Я скоро вернусь.
Я наблюдал за парнишкой. Проницательности у него было не больше, чем у слизня. И примерно столько же здравого смысла. Дети моментально кучей повалили из автобуса — мне тоже следовало бы сообразить вовремя. Пусть их шофер разиня, но ребятишек никак нельзя было отнести к доверчивым. Широко раскрытыми глазами они подозрительно осматривали деревню. С любопытством, но очень настороженно. Старшему было не больше четырнадцати, а самых маленьких держали на руках две девочки. Все дети выглядели измученными.
Я вздохнул про себя и подошел ближе. Кто-то должен присмотреть за ними.
— Привет, — поздоровался я.
Они замерли и уставились на меня. Считая двух младенцев, их было семнадцать — с круглыми глазами, как у голодных щенят, которых, вместо того чтобы накормить, побили.
Я присел на корточки перед мальчиком лет четырех-пяти. С соломенными волосами, он немного напоминал мне Марка (Марка? Ах да, это же мой племянник. Неужели я действительно забыл его?) — Как тебя зовут?
Он в упор смотрел на меня самыми круглыми на свете глазами и молчал.
— Меня зовут Джим, а тебя? Опять никакого ответа.
Я показал на старую бесформенную игрушку, которую он прижимал к себе.
— Как зовут твоего мишку?
Малыш что-то прошептал. Очень тихо.
— А? Я не слышу. Как его зовут? На этот раз чуть громче: — Медведь.
— М-м, хорошее имя. Он хороший медведь? Круглоглазик медленно покачал головой.
— Тогда он плохой?..
Снова отрицательное покачивание.
— Но это твой медведь?
Медленный осторожный кивок. Ребенок не знал, как относиться ко мне. Взрослым полагалось быть хорошими, но я — незнакомец. Один только Бог знал, откуда он приехал и что ему пришлось пережить. Мне хотелось погладить его по голове или прижать к себе — показать, что теперь его ожидает только добро, но Бетти-Джон предупреждала, что не все дети любят ласку. Их нельзя трогать, не попросив прежде разрешения.
— Ты пожмешь мне руку? — Я протянул ему ладонь, но мальчику нужно было до нее дотянуться.
Он посмотрел на мою руку. Потом на меня.
Дети наблюдали за нами. Причем в основном за мной, а не за ним. Вдруг одна маленькая девочка сказала: — Давай я пожму тебе руку.
Ее тон подразумевал: «Что я получу за это?» — Хорошо, — согласился я и протянул руку ей. На ней было вылинявшее коричневое платье. Где я мог ее видеть? Может, она сбежала откуда-то? Ей было лет семь или восемь, а возможно, и девять. Она так исхудала, что судить наверняка было трудно.
Она с серьезным видом пожала мне руку, ни на миг не отрываясь от моих глаз.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Холли, — важно ответила она.
— Ну, здравствуй, Холли. Я — Джим. — Я попытался выдавить приветливую улыбку. Мне говорили,
