жирных мохнатых красных гусениц. Подождите! Сейчас крик не обязательно должен быть громким, но такой ужасный, будто вы испугались на самом деле.
Раздался звук, от которого мурашки побежали по коже: полсотни детей стонали, визжали, выли и плакали. Даже притворные стенания, плач и крики звучали ужасно.
Я уже начал сомневаться в плодотворности своей идеи. Но, начав, необходимо было пройти весь путь до конца. Не мог же я остановить их посередине страха. Испытание должно завершиться.
— Отлично. У кого еще есть страшная история?
— Я испугалась темноты, — сказала Холли, ее тонкий голосок прозвучал совсем рядом. Я потянулся и похлопал ее по руке, удивляясь ее присутствию. Я считал, что она сидит рядом с Маленькой Айви.
— Кто еще боится темноты? — спросил я. Поднялись почти все руки. Моя тоже. Алек зашевелился у меня на коленях и поднял единственную лапу медведя.
— Темнота — хорошая страшилка. Давайте послушаем, как мы боимся темноты.
На этот раз звуки были другие, но не менее жуткие. Маленькая Айви перестала улыбаться. Она не понимала, куда я клоню.
— А я не боюсь темноты, — сказал Дейви Холмс.
Он и Крис Хинчли сидели бок о бок. Крис был немного бледен и крепко держался за руку Дейви.
— Угу, — подтвердил Крис. — Страшно только тех, кто прячется в темноте.
— Больших волосатых людей с длинными черными волосами и колючими бородами, — подхватил Дейви. — Это они прячутся. Я их не люблю. Боюсь, что, когда вырасту, я стану похожим на них.
— Там низенькие круглые жирные человечки с красными лицами, — сказал Крис. — Я не люблю маленьких круглых человечков, которые говорят неприятные веши.
— Большие — это женщины, которые кричат на тебя, — откликнулся Тоби-Джой. — Я их боюсь.
— А я боюсь, что моя мама не вернется, — вступила маленькая пухленькая девочка, которую мы звали Пони.
— А я боюсь, что моя вернется, — сказала Хрусталочка. — Я боюсь маму.
Неожиданно наступила тишина. Страх принял иные размеры, и от этого детям стало явно не по себе. Как будто почувствовав, что такого объяснения недостаточно, Хрусталочка добавила: — А моя мама хотела сделать мне больно. У нее был большой нож, но я убежала и спряталась от нее.
— Моя мама заперла меня в темном шкафу, — предложила Холли свой вариант. По сравнению с Хрусталочкиным он выглядел жалким, но для Холли это было самое страшное. — Моя мамочка ударила меня и заперла в темноте.
На Хрусталочку это не произвело впечатления.
— Моя мать обещала меня изуродовать, если поймает меня. Она сказала, что мне бесполезно прятаться. Би-Джей говорит, что спрячет меня от нее, но я-то знаю, что мать не успокоится, пока не найдет меня, она всегда находит все, что ищет.
Такая возможность заставила некоторых детей нервно оглянуться. Черт, я и сам хотел того же, но подавил это желание. Моя догадка оказалась правильной: эти дети — просто виртуозы по запугиванию самих себя. Проклятье! Они пугали и меня.
Тогда заговорила Ким по прозвищу Кимми Ковырялка. Я заметил, что она крепко прижимает к себе руку Ника.
— Я боюсь чужих, — призналась она. — Особенно чужих детей. Особенно Ричарда.
Я ничего не понял. Кто такой Ричард? Здесь, в Семье, никаких Ричардов не было. Тем не менее Маленькая Айви за ее спиной что-то отчаянно застрочила в своем блокноте. На ее лице читалось мрачное удовлетворение. Многое сейчас всплывало на поверхность. И многое должно было последовать за этим.
— Фостер, — тихо произнес Томми. — Я не хочу возвращаться к Фостеру. Он затаскивал меня в постель и делал мне больно. Я кричал, и он кричал и обещал, что больше не будет этого делать. Но делал.
Алек не шевелился, но я ощутил, как он напрягся и внимательно слушает. Я опустил на него глаза. Он прижимал к себе медведя — маленькая копия меня самого. Неужели он снова уходит в себя? Я почувствовал, как сильно сжимаю его, и ослабил руки. Может, он тоже отпустит своего медведя? Интересно, не придавливаем ли мы его все скопом? Может быть, ему необходимо свободное пространство, чтобы шагнуть навстречу нам? Я не знал. Что, если мы ошибаемся? Я погладил Алека по голове и легонько поцеловал в макушку.
— Все это очень страшно, таких страшных вещей я еще не слышал, — сказал я. И сказал абсолютно искренне. Все, что мог придумать я, не было страшнее того, что пришлось пережить этим детям. Но я лишь слегка царапнул самую поверхность. Дальше этого предела они меня просто не допускали. — Хорошо, — сказал я. — Теперь я хочу, чтобы вы знали: бояться — нормально. Иногда действительно происходят вещи, которые пугают. Ничего ужасного в том, чтобы их пугаться, нет. Но иногда мы носим в себе страх еще очень долго после того, как страшные вещи уже исчезли. И знаете что? Мы забываем закричать. А это необходимо. Когда я дам знак, но не раньше, мы все закричим и зашумим, как будто нам страшно, как будто мы перепуганы до смерти, договорились? Все готовы? У всех есть что-нибудь страшное, о чем можно думать? Отлично, тогда закройте глаза, если хотите, и испускайте все испуганные звуки, какие можете.
Низкий стон, всхлипы, плач на высокой ноте, визг, крики, хныканье.
Целая симфония. Какофония. Хор мучительных криков.
Изливающиеся эмоции были невероятно черными и неистовыми, они кипели и бурлили, как вулкан. Страх становился все более и более мучительным, словно забивали ледяной кол в позвоночник, в сердце и в основание черепа, и он выходил наружу со стонами, криками, вздохами, визгами…
Они становились все громче и громче, и мне начало казаться, что мы сходим с ума…
А потом, очень быстро, рев ослаб, поколебался, на какой-то миг собрался с новыми силами, а затем — пресытился, захлебнулся, истратил себя, истощился — и пошел на убыль. Первыми замерли визги и крики, а потом, словно испугавшись сами себя, стали затихать и рыдания, лишь то там, то здесь в круге слышалось тихое всхлипыванье.
Я обвел всех взглядом. Дети выглядели ошеломленными, оцепеневшими, испуганными, измученными.
И в то же время — более живыми, чем когда-либо. Словно рассылалась стена бесчувственности, за которой они прятались.
— Я не хочу больше играть в эту игру, — заявила Холли. — Она неинтересная.
— Мы почти закончили, — успокоил я ее. — И обещаю тебе, что последняя часть будет намного интереснее.
Дети очень нервничали. Следовало поспешить.
— Хорошо, слушайте. Мы почти добрались до конца. Осталась только одна вещь. Я хочу, чтобы вы опять закрыли глаза и снова притворились. Только на этот раз притворитесь, что вы — самая страшная вещь в мире, что все боятся вас, все чудовища, и плохие люди, и те, что прячутся в темноте, — все вас боятся! Закройте глаза и представьте, что они улепетывают от вас во все лопатки, только для этого вы должны испугать их, хорошо? Готовы? Пусть все будут большими, сильными и страшными и пугают всех плохих чудовищ в мире. Ну, давайте!
Этот звук был самым громким — и самым радостным, Бетховен позавидовал бы такому вдохновенному хору. Он был нестройный, и прекрасный, и отвратительно громкий, и я любил каждый звенящий децибел его вызова.
— Злитесь на чудовищ! — кричал я. — Скажите им, что вы о них думаете. Велите им убираться ко всем чертям! Скажите им, пусть подавятся сами собой!
Пожалуй, я и сам немного увлекся, но дети не возражали. Они смеялись, и кричали, и ликовали, и вскоре уже прыгали — растворяясь в смехе, и в счастливых слезах, и в объятиях, и в поцелуях, и в глупо- грустных улыбках, и все было прекрасно, и какой-то миг они почти что выглядели нормальными детьми.
Они выглядели даже счастливыми.
Мы обнимались, и смеялись, и кончили тем, что попрыгали в бассейн и устроили самое грандиозное
