— Ты прав, не знаю, и знать не хочу. Но думаю, что ты эгоистичный избалованный барчук, и мне не хочется терять на тебя время. Я помогаю тебе с этим забором только потому, что об этом меня попросила Бетти-Джонс А может быть, немного и из уважения к твоей матери, как, огреешь меня своим костылем или все-таки положишь его на место и займешься делом?
Я швырнул костыль ему под ноги. Это было глупо. Но Джек промолчал.
Так что я подобрал костыль и вбил его в землю, закрепив виток бритвенного полотна. Вбил газовым молотком по самую шляпку — следующие шесть тоже.
Джейсон был прав. Разозлить кого-нибудь весьма поучительно.
А потом я замер во фрустрации.
— Что стряслось, сынок? — неожиданно спросил Джек.
— Ничего, — огрызнулся я. — Все. Проклятье! Ненавижу быть неправым. — Я стоял, упираясь молотком в седьмой костыль, но не смог даже нажать на кнопку, вдруг ощутив неожиданную слабость и упал на колени. — Я постоянно тяну из себя жилы, чтобы сделать как можно лучше, но все всегда недовольны.
Я удержался, чтобы не сказать больше. Судорога сжала горло. Глаза жгло.
Поглядев на залив, я ожидал, когда фрустрация отпустит меня. Вода была темной, серой и грязной. Красные слизни? Не исключено. Я перевел взгляд на Джека. Он ждал.
— Ладно, у меня никогда не было возможности сказать ей «прощай». По крайней мере, отец и я… Но…
— Я был прав. Ты не плакал по ней, верно? Я сверкнул на Джека глазами.
— Иди к черту. Оставь меня одного.
С трудом поднявшись на ноги, я поковылял прочь, чтобы немного побыть в одиночестве. Остыть. Через кусты продирался Голубчик и цокал.
— Я не понимаю тебя. Почему ты не говоришь по-человечески?
Кажется, он обиделся и быстро подался назад, а я почувствовал себя еще большим болваном, чем прежде. Все правильно: сорвал злость на ребенке.
Кроме того, все, что сказал Джек Балабан, было правдой.
Я бросил ее, когда она нуждалась во мне больше, чем когда-либо. Точно так же я предавал всех, когда они нуждались во мне. Это стиль моей жизни: подобраться поближе, так близко, чтобы человеку было больно, — а потом предать.
Но прежде убедиться, что для этого есть хороший повод.
Хороший повод всегда снимет вас с крючка.
Забавная вещь, но я не мог заплакать.
Потому что не мог ее вспомнить. Я не помнил ее лица.
Передо мной стояла загадочная улыбка японца, что обедал тогда с нами. Я видел елейную хищную рожу человека, с которым она спала, Алана Уайза, или как там его звали. Вспоминал, как они удивлялись по поводу червей. Я вспоминал все, только какое мне дело до этой чепухи.
Вспоминалось лишь плохое: в тот раз она сделала то, в этот раз — это. Я был рад избавиться от нее.
Нет. Джек Балабан — глупый старый валлиец, который сюсюкает с детьми. Как я могу оплакивать человека, которого так ненавижу?
Проклятье!
Я пошел через кусты в том направлении, откуда появился Голубчик.
Однажды я позвонил доктору Дэвидсону в Атланту. В тот раз он подошел к телефону.
— Можно ли скорбеть по целой планете? Он не сказал ни «да» ни «нет».
— Ты не считаешь это возможным, если спрашиваешь.
Я был вынужден согласиться.
— Джим, — сказал он. — Земля — это часть тебя; холодные зеленые холмы Земли — часть всех нас и всегда будут ею. Мы не потеряли их. Просто надо отыскать их в своем сердце и сохранить, как картину того, что было когда-то.
— И еще когда-нибудь будет, — добавил я. Доктор Дэвидсон промолчал.
— Вы не согласны со мной?
— Я не знаю.
Голос звучал как-то странно. Безжизненно. Вяло. Он действительно не знал, и мне стало зябко. Человек, от которого столько зависело, не знал всех ответов.
— Если мы не способны скорбеть по планете, — сказал я, — как мы вообще скорбим?
— По частям, — ответил доктор Дэвидсон. — Нельзя делать все сразу. Скорби по очереди. Пожалей об огромных слонах. Потом печалься о зеленой траве. После — о лоснящихся дельфинах, смеющихся выдрах и пыльных кузнечиках. Плачь о золотистых бабочках, толстых морщинистых моржах и глупых утконосах. Проливай слезы по алым розам, высоким фикусам и стелющемуся зеленому плющу. Грусти о парящих в небе орлах. И даже о трусливых скорпионах, отвратительных жирных паразитах и крошечных диатомовых водорослях. Скорби о пурпурных горах, молчаливых айсбергах и глубоких синих реках. Плачь по всем ним по очереди, по одному дню. И храни их в сердце. Да, попрощайся с ними — но в скорби, — и сохрани их живыми.
Это имело смысл. В некотором роде.
По крайней мере, оставалась возможность продолжать.
Но… моя мать.
Я не мог скорбеть, потому что не мог ее простить.
А простить ее не мог, потому что не мог простить себя.
Джейсона.
Я был тем человеком, о котором моя мать постоянно предостерегала меня. Она должна простить меня первой, только тогда я смог бы простить ее. А она не могла этого сделать, потому что была мертва.
Поэтому я не мог плакать.
Только злиться.
Я смотрел вокруг и ничего не видел. И тут внезапно до меня дошел смысл цоканья Голубчика. Он имитировал звук шагов.
На влажной почве виднелись следы. С вмятинами шипов.
Ни мальчики, ни мы с Джеком не носили обувь с шипами.
Я не мог вспомнить никого, кто носил бы шипы.
По перешейку рыскали чужие.
Я сразу забыл о матери.
Пусть подождет, когда у меня появится для нее время.
Снова.
40 «СВОЮ БЕЗОПАСНОСТЬ КАЖДЫЙ ПОНИМАЕТ ПО-СВОЕМУ»
Человек — не остров, хотя некоторые — довольно неплохие полуострова.
