— Она работает в гастрономе на Смоленской, — сказала мне Женя, выкладывая из принесенной тетей сумки пару бутылок кефира, хлеб и маленький сверточек с колбасой.
Потом пришел муж тети Любы, Давид, так его все тут звали, и Левка, его племянник, рослый, плечистый, тяжеловесный, с громадными кулачищами, с въевшейся в поры и царапины металлической пылью — он работал слесарем в железно-дорожном депо. Что же до Давида, то был он, как и племянник, крупного сложения, с красивым, застенчивым, легко краснеющим лицом, передвигаясь на костылях (у него не было одной ноги), он словно стыдился полученного на фронте увечья. Последней была Женина мама, она как-то незаметно, бесшумно впорхнула во двор — светловолосая, с такими же, как у дочери, зелеными глазами, в скромном и вместе с тем нарядном платье (на ней любое платье выглядело бы нарядным), отороченном вокруг шеи кружевным воротничком.
Потом сели за дощатый, покрытый клеенкой стол, врытый ножками в землю. Давид мигнул Левке, и тот ушел и вернулся с бутылью вишневой настойки. Дедушка Мотл, занимавший место во главе стола, торжественно поднял свою стопку, произнес «Лехаим» и чокнулся со мной первым. И все повторили «Лехаим» и чокнулись — со мной и друг с другом. Я чувствовал себя уже почти своим человеком за столом, хотя многое говорилось на идиш, но Женя, сидевшая рядом со мной, переводила кое-что, и я понял, что речь идет обо мне, о том, как я помогал окапывать яблони, колоть дрова...
Когда первый голод был утолен, а Левка украдкой подлил в стопки по второму разу, за столом стало весело, и особенно после того, как тетя Люба изобразила покупательницу-еврейку, которая сегодня пробилась к ее кассе и начала требовать, чтобы ей вернули деньги, уплаченные накануне за рыбу:
— Какая же это рыба?.. Это не рыба!.. От нее рыбой даже не пахнет!..
Что делать?.. Тетя Люба достала из кармана свои собственные, кровные три рубля с копейками и отдала крикунье. И что же?.. Та пересчитала полученные деньги, отошла от кассы, потом вернулась и принялась шуметь:
— А масло?.. А мука?.. А сахар?.. Ведь я на них тоже потратилась!..
Все смеялись. Потом кто-то упомянул о фельетоне в последнем номере «Правды»: Абрамович торговал «левыми» кофточками, которые поставлял кооператив, где хозяйничает Рабинович... В результате ворюги вытащили из государственного кармана...
— Хватит!.. — увесистой ладонью хлопнула по столу тетя Люба. — Не хочу даже слушать!.. Евреи грабят страну, лезут в государственный карман... А
— Любочка правду говорит, — сказал дедушка Мотл. — Ганувен — это там!.. — Он поднял вверх узловатый палец. — Настоящий еврей не может быть ганеф!..
— Ой, может, — вздохнула широкой грудью тетя Люба.
— И среди нашего брата встречаются ганувен, да еще какие!.. Пробы ставить некуда!.. И потом из-за таких вот обвиняют черт-те в чем весь еврейский народ... Евреи грабят Россию...
— Дымовая завеса, — сказал Давид, до сих пор внимательно слушавший и молчавший. — Что верно, то верно... Левка... — он подмигнул племяннику. — И давайте выпьем за Россию!..
— Лучше за то, чтобы в будущем году в Иерусалиме... — поправил его Левка, разливая настойку.
— За Иерусалим и за Россию, — сказал Давид. — Даром что ли я за нее ногу потерял... — Он поднял стопку.
— Что такое — ганеф, ганувен?.. — спросил я Женю.
— Ганеф — вор, ганувен — воры, грабители, — шепнула она, коснувшись меня плечом.
— У нас в депо ходит такая байка, — сказал, усмехнувшись, Левка. — Одного еврея приговорили к расстрелу и спрашивают: какое у тебя будет последнее желание?.. Хочешь лежать рядом с Петром Первым?.. — Нет. — А с Кутузовым?.. — Тоже нет. — А с кем же ты хочешь?.. — Только рядом со Сталиным... — Так ведь он же еще не умер!.. — Ничего, я подожду...
Левка покатился первый, за ним и все остальные. Только Женина мама осторожно прыснула в кулачок. И когда все смеялись, боязливо посмотрела на Левку:
— Ох, Левочка, ты плохо кончишь... Разве так можно?..
— Не волнуйся, Манечка, здесь все свои, — остановила ее тетя Люба. — Вы ведь не
— Нет, — сказал я, — не оттуда...
— Я сразу догадалась... Иначе Женечка вас бы не привела... Правда, Женечка?..
— Правда, — сказала Женя и почему-то покраснела, да так густо, что под общий смех выскочила из-за стола...
Она пошла проводить меня до автобуса, было уже восемь, мой поезд отправлялся в двенадцать, а я должен был еще заехать за вещами. Всегда мы с Женей встречались вот так, посматривая на часы. К тому же перед тем, как мне уходить, Давид прицельным взглядом уперся в мои расхлябанные сандалии, точнее — в их стоптанные, истончавшие каблуки.
— А ну-ка разуйтесь на минутку...
Как я ни отнекивался, пришлось подчиниться. Давид ушел к себе в каморку, рядом с дровяным сараем, и вскоре вернулся, прибив к моим сандалиям новые набойки.
— Давид — сапожник, — объяснила Женя, — и терпеть не может, когда у кого-нибудь с обувью не в порядке...
Впервые за долгое время на сердце у меня было так хорошо. Я и в самом деле попал в другой мир, к людям, живущим простой, не замутненной абстрактными умозрениями жизнью. Они как будто находились и внутри обычного, для всех общего и естественного существования, и — вне его, сохраняя какую-то внутреннюю независимость и свободу... Пока мы шли к автобусной остановке, я развивал перед Женей эту мысль.
— Знаешь, — говорил я, — моментами у меня возникало такое чувство, будто я вдруг попал к себе домой... Странно, правда?..
В небе, начинавшем темнеть, серебряным обрезком всходила луна. Серпик ее был тонок, едва заметен. Запад же был еще желто-оранжев, солнце село, но силуэты деревьев, черные и четкие, казались приклеенными к светлому небосводу.
Не знаю, слушала ли и вообще слышала ли меня Женя. Она шла, приопустив голову, на чем-то сосредоточенная, и была рядом и не рядом.
— Что ж тут странного?.. Ничего странного... — повторила она следом за мной, но думая явно о другом. — Знаешь, я, наверное, скоро выйду замуж...
— Замуж?..
— Да, замуж...
Она опустила, спрятала глаза, увела их куда-то в сторону...
У меня запрыгало, заколотилось сердце, я едва проглотил застрявший — ни туда ни сюда — в глотке комок... Что ж, замуж так замуж... — сказал я себе. — Я-то здесь причем?.. Однако меня, как обручем, сдавило ощущение невозвратимой утраты, потери... Но я не позволил себе откликнуться на Женины слова даже вопросом: «Кто он?..» или «Когда же?..»
— Надеюсь, это не помешает нам иногда встречаться?.. — только и спросил я с деревянной усмешкой, будто цитируя фразу из какой-то английской пьесы.
— Не знаю, ведь я буду уже не одна... К тому же он журналист, живет в Варшаве... Но об этом никто не знает, да и я... — Она стрельнула в меня — теперь уже не зелеными, а потемневшими, почти черными глазами. — Я сама еще не решила окончательно...
Комсомольско-профсоюзное собрание было грандиозным. Вероятно, за всю свою историю институт не помнил ничего подобного. Над сценой висело красное полотнище «Претворим в жизнь решения XIX съезда КПСС!» На сцене были установлены и сдвинуты вплотную два или три застланных красной скатертью стола.
