упор. Какое-то самолюбиво-ребячливое выражение мелькнуло в его глазах, сердито блестевших из-под лохматых бровей. Казалось, если я не отвечу, он смертельно обидится.
Я рассмеялся.
— Боря, — сказал я. — Ты уже однажды помог мне... За такие штуки тебя тогда запросто могли вытурить из редакции...
Пухлые губы Липкина тронула довольная усмешка.
— Думаешь, мне мало тогда досталось от главного?.. Ему ведь тут же настучали, кто я и с кем вожусь. Все было... — Но тут он снова сделался серьезным, даже мрачным.
— Сдается мне, ты все-таки чего-то недопонимаешь. По-твоему, в наше время кому-нибудь еще нужны эти выдумки — мораль, совесть, истина и все такое?.. Чушь! В них сейчас не верят даже дети!..
Он отрывисто щелкнул ящиком стола и сунул мне в лицо зажатую в кулаке пачку грязно-зеленых бумажек:
— Вот во что верят люди, вот что им нужно! Кто владеет этим — владеет всем!.. И теперь... — Он кинул деньги в ящик и с треском его захлопнул. Его лицо потемнело, голос налился и стал грозным: — Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!..
Прежде, чем я успел что-то сказать, за дверями послышались голоса, шаги, наружная дверь тамбура взвизгнула еще не успевшими разработаться петлями.
— Я, кажется, предупреждал!.. — с досадой крикнул в селекторную трубку Липкин. И смолк.
Распахнулась дверь. В кабинет без стука, уверенным хозяйским шагом вошел Святослав Родионов.
Я обалдело уставился на него...
Дело в том, что был он злейшим нашим врагом, Святослав Родионов, моим и Липкина, правда, по разным причинам...
Еще недавно являлся он чем-то вроде всевластного визиря при шахе или султане, занимая с виду малозначительную должность — был помощником при Первом Лице в нашей республике. Однако стоило ему обронить пару слов
Липкин в то время работал секретарем в городской газете, регулярно печатавшей родионовские статьи, и был доволен жизнью. Родионов ему покровительствовал, чем он при случае любил прихвастнуть. А встретив меня на улице и задав два-три сочувственных вопроса, ободряюще хлопал по плечу и приглашал к себе домой — под зернистую икру отведать какой-нибудь необыкновенной, идущей на экспорт водочки... Я обещал, но ни разу его приглашением не воспользовался.
И вдруг Липкина исключили из партии, уволили с работы и, мало того, потребовали освободить квартиру, в которую он только-только вселился... Обо всем этом я узнал, когда Липкин позвонил мне и рвущимся, клокочущим от возбуждения голосом попросил приехать к нему.
Дом, в который я попал, ничем не напоминал стандартную хрущевскую пятиэтажку, в которой мы с Машей много лет жили на окраине города. Ну, а тут — лифты, лоджии, высоченные потолки... Я поднялся к Липкину на двенадцатый этаж. Казалось, чудовищной силы ураган ворвался к нему в квартиру, все разворотил, сдвинул с места и унесся дальше. В квартире шел капитальнейший, с размахом затеянный Липкиным ремонт — навешивались двери «под дуб», входившие тогда в моду, меняли колер стены, черным паркетом выстилался пол... Но все было брошено на полдороге, всюду громоздились груды вещей, новая мебель стояла не распакованной, а сам Липкин, распаренный, красный, сидел на кухне в майке и трусах перед водруженной на табуретку машинкой и сочинял жалобу в ЦК КПСС.
— Это все Родионов, сучара!.. — крикнул он, едва я перешагнул порог. — Сволочь! Антисемит! Ну, я ему, гаду, покажу!..
Он сходу предложил мне принять участие в совместной акции против Родионова:
— Он тебе тоже ведь жить не дает!.. Такие субчики нашего брата в Бабий Яр загоняли, в Освенцим!.. Пускай там, наверху, все узнают!.. — Он весь дрожал от ярости, табурет под ним скрипел и раскачивался, ходил ходуном.
«Тоже...» — сорвалось у него. — «Тоже...» Словечко это меня задело, зацепило, но я постарался пропустить его мимо ушей.
— Послушай, Боря, кому и на кого ты собрался жаловаться? — сказал я. —
— Как?.. Доброе дело сделал, человека спас... На него такую телегу сочинили, что если бы ее напечатать — хана, видали бы его в гробу в белых тапочках!.. Вот он и отплатил — добром за добро...
— А Родионов?..
— Родионов, гаденыш... Он же писать не умеет, пришлось его последнюю статью там подстричь, здесь подчистить, вот он и вызверился: «Как ты посмел?.. — кричит. — Ты не здесь, ты у себя в Израиле свои порядки устанавливай!..» — Я ему что-то вякнул, а он: «Я тебя в порошок сотру!..» И стер... Воспользовался тем, что в редакции хаеж подняли, квартире моей позавидовали... Я их насквозь вижу — черносотенцы, погромщики! И Родионов — главный антисемит!..
— Погоди, — говорю я, — Боря... Кто такой Родионов, ты мне не рассказывай... Но ведь и сам-то ты тоже хорош...
Но Липкин и слышать ничего не хотел:
— Ты что, за тех, кто нас живьем закопать мечтает?.. Какой же ты еврей после этого?.. — И что-то еще — про то, что евреи должны защищать друг друга...
— Защищать евреев не значит — защищать жуликов... — сказал я.
— Ты кого это имеешь в виду?.. — подскочил он.
— Да тех из нас, кто снабжает лишними козырями антисемитов!..
Можно было бы напомнить ему и о родионовских статьях, которые он все эти годы печатал... Но я — может, и зря!.. — пожалел, не стал его добивать...
На другой день Липкин позвонил мне:
— Наверное, ты прав... Там, наверху, сидят такие же Родионовы... Какой смысл к ним обращаться...
Голос у Липкина был покаянный, хотя вряд ли он был согласен со всем, о чем я говорил.
Зато с началом «перестройки» Борю Липкина ждал головокружительный взлет. Он превратился в жертву партократии, в отважного бойца за что-то и против чего-то. Нимб героя и мученика парил у него над головой... Родионов же в связи с отставкой Первого Лица оказался не у дел, говорили, он пишет на досуге мемуары... Во всяком случае, меньше всего я думал встретить его в офисе Липкина.
Итак, он вошел, твердо, по-хозяйски ступая... Еще не сообразив, кто это, я увидел, как заметались, заегозили глаза у Липкина, как он привскочил, ударясь бедром о край стола, и устремился навстречу вошедшему, который, напротив, отнюдь не спешил и, приближаясь к Липкину, держал развернутую для рукопожатия ладонь на уровне пупа. На полпути к Липкину он вдруг изменил курс и повернулся ко мне. Только тут я узнал Родионова! Да и где было его узнать!.. Вместо облика вышколенного партаппаратчика «без особых примет» — округлая, холеная бородка а-ля Столыпин, косой пробор, делящий надвое ржаво- рыжие волосы, насмешливый огонек в маленьких, остро посверкивающих глазках... Я не успел опомниться, как мою руку стиснули его жесткие, цепкие пальцы, на одном из которых блестело золотое кольцо.
