— Ну, то-то, — сказала она. — Расскажи, где ты был, что видел... Нью-Йорк... — Она завистливо вздохнула — так шумно, что он услышал. — Столица мира... Представляю, сколько впечатлений...
— Да, — сказал он, — впечатлений много. Просто уйма всяких впечатлений...
— Еще бы... Ты уже побывал в Metropolitan museum?
— М-м-м... Пока нет.
— А в музее современного искусства?
— Тоже...
— Где же ты был?..
У всех женщин, когда (имея повод и без всякого повода) у них просыпается ревность, в интонациях голоса отчетливо проступает зеленовато-коричневый оттенок.
— Я был в Animal clinic, — признался Александр Наумович. Ему не хотелось попусту волновать жену, но что было делать...
— И что же, ты проводишь там все время?..
— Нет, но... Фреду предложили еще одну операцию.
— Что, первая оказалась неудачной?
— Нет, но... Для гарантии... Поскольку глубокая рана...
— Потрясающе!.. — Он снова услышал тяжелый вздох. — Вот бы у нас уделяли столько внимания людям, сколько здесь — животным... Потрясающая страна, правда?..
— Правда, — сказал Александр Наумович. — Действительно потрясающая...
Жена закончила разговор, взяв с него слово, что в ближайшее дни он посетит статую Свободы, поднимется на Эмпайр-билдинг и сходит в какой-нибудь театр на Бродвее...
Положив трубку, Александр Наумович принялся подсчитывать, в какую копеечку должен влететь Фред — теперь, после второй операции. Он считал в уме — копеечка получалась грандиозная: тысяча двести долларов... Он не поверил себе и начал пересчитывать на листочке, вырванном из блокнота. Вышло не меньше, а даже на сто долларов больше...
Среди дня позвонила Регина, как ни в чем не бывало, и осведомилась, как себя чувствует Фред. О деньгах, то есть о его вчерашней просьбе, она не обмолвилась ни словом, напротив, поспешила свернуть разговор, сказав, что куда-то бежит, опаздывает, уже опоздала... За нею позвонил Арон Львович, он тоже спросил: «Ну, как ваш милый котик?..» В голосе его слышались виноватые ноты: возможно, ему было досадно за вчерашнее... Звонил Белоцерковский, и Александр Наумович выдал ему тоже подробное коммюнике о здоровье Фреда, в ответ Игорь сказал, что все идет нормально, в полном соответствии с американским менталитетом, Александр Наумович действует совершенно правильно...
Александр Наумович вышел на улицу просвежиться, купить хлеба, сосисок... Сосиски он выбрал самые дешевые, решив быть предельно экономным, и, попереминавшись с ноги на ногу перед автоматом, торговавшим кока-колой, снова опустил в карман два квотера, готовых было нырнуть в щелку с надписью Correct change.
Солнце пекло неимоверно; листва на кленах и каштанах сморщилась и свисала с веток, как жеваная; пересохшая кора сползала с гладких, розовых стволов сикомор, падала и хрустела под ногами... Возвращаясь домой, Александр Наумович вынул из почтового ящика газету, кипу реклам и конверт с фотографией: вымощенная плитняком площадь, фонтан, сверкающий многоярусными струями, старинная церковь со стрельчатой аркой под порталом — и на ее фоне Фил и Нэнси в туристской экипировке, счастливо улыбающиеся, беспечные... Фотография была из Копенгагена.
После этого, с промежутками в несколько дней, Александр Наумович получил еще три снимка — из Парижа, Лондона и Брюсселя. В Париже Фил и Нэнси были сфотографированы на фоне Нотр-Дам, в Лондоне — на ступенях Британского музея, в Брюсселе — перед Дворцом правосудия...
Все это время Александр Наумович жил в ожидании близящейся катастрофы. Мрачные апокалиптические видения клубились перед ним. Сны, один другого чудовищней, изводили его по ночам. Тысяча триста долларов... Цифра была невообразимой. Они с женой на эти деньги могли бы кормиться полгода.
Он ограничивал себя во всем. Ел самые дешевые сосиски, варил самую дешевую вермишель, пил чай, используя один и тот же пакетик два-три раза. Когда звонила жена, он описывал ей свои впечатления от музея Гугенхейма, от Metropolitan museum, в особенности от статуи Свободы, при этом он не боялся в чем- нибудь оказаться уличенным: ведь она не видела ни того, ни другого, ни третьего. Что же до театра на Бродвее, то ему по крайней мере в этом не хотелось врать, и он сказал, что не привык ходить в театр один, без нее, и что когда-нибудь они сходят туда вместе... Это объяснение тронуло жену, она больше ни на чем не настаивала, тем более, сказала она, он и без того многое успел посмотреть...
Каждое утро он звонил в Animal clinic — узнать, как поживает Фред. Фред поживал о’кей. Видимо, по заведенному порядку к имени кота пристегивалась фамилия хозяев, так что Фреда именовали там не просто Фред, а Фред Корецкий. Две операции и последующее лечение пошли Фреду на пользу: Александр Наумович посчитал необходимым хотя бы раз проведать его и убедиться в этом окончательно. Кот был вымыт, белая шерстка на нем блестела и лоснилась, увидев Александра Наумовича, он обрадовано забегал по клетке, замурлыкал, уперся треугольным розовым носиком в решетку и позволил почесать у себя за ушком. «Тоже божья тварь», — подумал Александр Наумович, и в груди у него шевельнулось нечто похожее на родительское чувство.
Ему регулярно звонили — Регина, Белоцерковский, Арон Львович, все спрашивали о Фреде, и Александр Наумович каждому давал полную, то есть имеющуюся у него на тот момент информацию. Так что если учесть к тому же сложные переживания, не оставлявшие Александра Наумовича ни на минуту, все дни у него были заполнены до отказа, тем более что он стремился поддерживать в доме порядок: доставал из ящика почту, стирал пыль, поливал цветы, следил за тем, полны ли висевшие на деревьях кормушки для птиц, и по утрам жужжал пылесосом на всех трех этажах. Все это время он почти не думал о своей рукописи, было не до того...
И так случилось, что добрался он до своей голубой папки и развязал узелок, когда за окнами шаркнули шины, стукнула дверца, зазвучали знакомые голоса — и Александр Наумович, обречено дожидавшийся этого часа, понял, что час Страшного Суда — наступил...
Они еще ничего не знали, не подозревали... Оба были разгоряченные, смуглые от загара — Нэнси, похудевшая, белокурая, кареглазая, затянутая в джинсы и майку с изображением Эйфелевой башни, и Фил — казалось, еще более раздавшийся в плечах, потяжелевший, уверенный в себе... Они были увешены чемоданами, сумками, пакетами, напоминая тугие от ягод виноградные грозди. Они перешагнули порог, но, судя по всему, еще пребывали где-то в небе, над океаном, или в автобусе, мчавшемся по транс-европейской трассе из одной страны в другую, или где-нибудь на Монмартре, в одном из тех кабачков, о которых Александру Наумовичу доводилось только читать...
Он не дал им опомниться, прийти в себя, принять столь необходимый с дороги душ... Он жаждал наказания, жаждал кары. В тот момент, когда он, с удивившей обоих настойчивостью, усадил их на диване в ливингрум, напротив камина, лицо у него было торжественное, за выпуклыми стеклами очков глаза горели сумрачным огнем. В его щуплой фигурке проступало что-то от древних библейских пророков, Исайи или Иеремии, но в отличие от них, мечущих громы и молнии против народа, впавшего в разврат, Александр Наумович объектом гневных обличений избрал себя.
Рассказ его был последователен и точен. При этом ни одной детали, которой мог бы воспользоваться в своей обвинительной речи прокурор, не было упущено, ни одна из них не была смягчена. Что же касается того, каким образом Фред в первую же ночь оказался на улице, было сказано, что он, Александр Наумович, совершенно непростительным образом пренебрег предупреждением по поводу опоссума, и в результате... В этом именно месте начавшие до того постепенно меняться в цвете лица Фила и Нэнси утратили три четверти своего европейского загара. Оба переглянулись. Нэнси всплеснула руками и сдавила виски кончиками пальцев с миндалевидными ноготками, отливающими бледно-розовым перламутром.
— Бедный котик... — прошептала она. — Бедный, бедный котик... Его загрыз опоссум?..
