Энгельса — Ленина. Муж ее работал там же. Муж и жена принимали участие в работе над «Кратким курсом истории ВКП(б)». Вскоре после выхода книги в свет их арестовали.
В лазарет Ксана поступила по поводу крупозной пневмонии. Я задержала ее в стационаре до полного выздоровления, и мы обучили ее работе медсестры.
В отделении лежали в основном чесеир. Женщины очень ценили доброе, внимательное к ним отношение. Нам, врачам, писали стихи, рисовали открытки, вышивали всякие сувениры, закладки для книг, саше для носовых платков» мне подарили даже сумочку для фонендоскопа. Сохранилась у меня с тех времен и театральная сумочка с высокохудожественной вышивкой. После годичной работы в женском корпусе главный врач поменял нас ме стами с Клавдией Ивановной. Она перешла в женское отделение, а я — в мужское.
Вместе со мной перешла в мужское отделение и Ксана. Мужское отделение было точной копией женского. Главным лицом в отделении был старший санитар Павел Третьяков. Отбывал срок он по 58-й. До ареста работал маляром. Всегда много читал. Очень любил картины, его хозяйственная кабинка была завешана фотографиями, репродукциями с хороших картин. Очень гордился, что он — однофамилец Павла Третьякова — основателя Третьяковской галереи. У него в хозяйстве всегда был запас всякого добра, в том числе и красок, поэтому все, что красилось в белый цвет, никогда не мылось, а вновь красилось.
По приезде в Сегежу мы стали лечащими врачами партактива города. В городе медицинское обслуживание сосредоточилось в руках очень молодых врачей. Не доверяя им, больные обращались в САНО лагеря. Наша начальница Анна Сергеевна охотно нас направляла к ним. Выезжали в город почти ежедневно. Транспорт за нами присылали.
Весной, в первой половине мая, я не уставала любоваться белыми ночами. Здесь они были особенно хороши. Действительно «одна заря сменить другую, спешит, дав ночи полчаса». Шофер иногда говорил мне, что только мы с ним и имеем возможность любоваться этой красотой, остальные-то спят.
Хотя Сегежлаг являлся самостоятельным лагерем, он состоял подшефным Беломорско-Балтийского комбината. У нас распространился слух, что из Медвежьей горы (центр ББК) приедут врачи с целью устроить нам экзамен. Слух подтвердился. Приехавшие врачи, бывшие заключенные, очевидно представляли собою опытных специалистов. Интересовали их в основном вопросы лечения некоторых заболеваний, различные их осложнения и купация этих осложнений. Оценку «отлично» получила я одна (выручил пятнадцатилетний опыт клинической работы). Экзаменаторы поздравили меняли пообещали в награду забрать с собою в Медвежью гору. Начальница САНО тут же заявила, что даром меня не отдаст, а потребует взамен трубку к рентгеновскому аппарату и по восемь килограммов пирамидона и стрептоцида. Тут я потеряла всякое соображение и, очень волнуясь, произнесла горячую речь о том, что если в девятнадцатом веке крепостных девок меняли на собак, то, безусловно, заключенного можно выменять на рентгеновскую трубку, забыв, что врач — человек, что у него есть здесь друзья, что на новом месте все надо начинать сначала. Мою речь прервали и спросили, действительно ли я не хочу уезжать из Сегежи. Получив утвердительный ответ, разрешили остаться и даже обещали присылать французский медицинский журнал, который я дома выписывала. Правда, прислали всего два номера журнала, но и за то спасибо.
Тогда я поняла, что иногда и подневольному человеку можно поднять голову.
С заключенными уголовными в Сегеже я довольно хорошо познакомилась. Из бесед с ними я узнала кое-что об их быте. Официально сожительство с мужчиной запрещалось, но не преследовалось. Пары считали себя мужем и женой. При наличии «мужа» женщина обязательно носила особо повязанный головной платок. Если женщина не носила на голове платка или завязывала его обычно, это значило, что она свободна. Женщина, имеющая «мужа», не имела права ни на какое общение с другим мужчиной. За измену неверную «жену» карали жестоко. Одна из мер наказания состояла в принудительном предоставлении женщины всем приятелям ее возлюбленного для «использования», после чего она оставалась презираема всеми.
Колоритное зрелище представляли бандиты, убийцы-рецидивисты. В разговорах с нами они очень нежно вспоминали своих детей. Довелось мне наблюдать такой случай. В хирургическом отделении лежал бандит, вырезавший девять семей, что было доказано на суде. В числе его жертв были и дети. У него на тумбочке стояла фотография его собственных детей. При уборке палаты (это происходило при мне) няня уронила карточку. Он бросился на санитарку и начал ее душить с диким криком. Соседи по палате с трудом спасли перепуганную женщину. Как-то я спросила у него, как можно при такой горячей любви к своим детям убивать чужих? Совесть его не мучала? Нет, совесть его никогда не беспокоила. Он убивал, зная, что этим обеспечивает собственных детей.
Однажды ко мне обратилась за помощью молодая женщина-воровка. Работала она в конторе и за какую-то провинность попала в штрафизолятор. Ей объявили, что ближайшим этапом ее отправят в другой лагерь. У нее был лагерный муж, к которому она была очень привязана. Она просила помочь изобразить какую-то болезнь, которой поверят и в этап не отправят. Я ей помогла, и ее оставили в Сегеже. Она принесла мне в подарок книгу Л.Гроссмана «Записки виконта д’Аршиака», очевидно, украденную у кого-то, хотя клялась, что книга не ворованная.
Вспоминаю, что в одном этапе с нами ехала заключенная. Воровка. Очень красивая молодая девушка, хорошо, грамотно говорившая, без жаргонных словечек. Много читала. В лагере была на общих работах. Иногда прихварывала. Прибегала лечиться в амбулаторию. Я пользовалась у нее доверием. Как-то она рассказала «притчу» (как она назвала), ходящую среди них: «Время сейчас такое, что живем без надежды».— «Как это?» — «А вот так. Умер Ленин, но осталась жива Надежда. Жив Сталин, но Надежда умерла». К сожалению, эта девушка очень печально закончила свое существование. Однажды, уже во время войны, в лагере проводили митинг. Вдруг кто-то крикнул: «Стрела, иди к нам». Поднялся переполох. Оказалось, что Стрела была та красивая молодая девушка, рассказывавшая «притчу». За ней числилось несколько преступлений, несколько побегов, ее приговорили к расстрелу. В Сегежлаге у нее была очередная вымышленная фамилия, фальшивые документы. Ее расстреляли. Жалела я ее, способная, умная погибла девушка.
Пуск первой очереди целлюлозно-бумажного комбината праздновался широко. Из Москвы прибыла специальная приемная комиссия. Приехали представители ЦК партии, присутствовало начальство и петрозаводское и местное. После торжественного заседания был дан большой концерт силами наших чесеировок. Одна из артисток балетной группы во время своего выступления увидела среди зрителей своего родного брата, члена ЦК партии. Выдержки у нее не хватило, за сценой устроила истерику со слезами, криком. Ее с трудом привели в себя. Брат балерины был выведен из ЦК.
В тот же день, провожая гостей, начальство обнаружило пропажу кожаного пальто у одного из членов приемной комиссии. Заключенные уголовники не присутствовали. Тем не менее замначальника лагеря поехал в ШИЗО1 и пообещал ведро водки, если пальто вернут немедленно. Потребовалось двух человек выпустить под честное слово, и через 30-40 минут гость получил свое пальто, а «мальчики» — ведро водки.
В 1940 году вышел Указ о предании суду за опоздание на работу и прогулы. К нам прислали около тысячи молодых мужчин со сроком от года до полутора лет за опоздания. Все они были из Ленинграда. Арестовали их летом, в летней одежде, в лагерь доставили осенью. В Сегеже осень прохладная. Передачи не разрешали. Поставили их на дорожные работы. Быстро появились острые легочные заболевания, в том числе и пневмония. По распоряжению главного врача нам выделили еще один барак, куда мы их и помещали, да и в палате мужского корпуса сдвигали две кровати и клали по трое. Жаль было этих «опоздавших» до слез. Когда они попадали ко мне в лазарет, я их держала в стационаре как можно дольше. Я замечала, что медсестры приписывают им температуру, но притворялась, что этого не замечаю. Как-то появилась начальница САНО с целью проверки историй болезни, не держу ли я больных дольше необходимого. Начальница не очень-то разбиралась в медицине. А я по давней клинической привычке тщательно оформляла истории болезни, и она признала лечение правильным.
В Сегежлаге я прожила немногим меньше двух лет. Первый год, как и все чесеировки, врачи жили в зоне штрафизолятора. Через год в общей зоне построили несколько бараков, куда переселили из ШИЗО всех наших женщин. Нам, трем врачам, Нине Михайловне, Клавдии Ивановне и мне, в одном из бараков выделили угловую комнату. С разрешения начальника участка мы поселили с собой мою приятельницу Веру Валентиновну Макарову, работавшую в амбулатории зубным техником.
Жили мы в комнате дружно. Ссор и конфликтов у нас не случалось. Настоящими друзьями мы стали с
