— Нет. А ты?
— Тоже. Только давай свернем.
«О гордый дух, и ты склонился в прах!» Я могу с Воронелем идти всюду, а с ней — нет! Она боится пошлых разговоров. Как глупо. Причем вдвойне: раньше Трумен станет коммунистом, чем эти разговоры будут иметь под собой почву. И потом — ведь как хорошо делать открыто, не стыдясь, не боясь — все, что хочешь, чувствуя, что ты делаешь именно то, что тебе хочется...
Мы идем к крепости, сворачиваем, пересекаем трамвайное кольцо и выходим на Стрелку. И вот — огни Волги, никогда не надоедающий, негромкий плеск воды, бесконечность воды и неба, и ты сам растворяешься, погружаешься в это — единое, слитное, нерасчленимое...
Она чем-то раздражена, ей хочется чем-то уколоть мое самолюбие, но я решил держаться на оптимистических позициях — и когда речь идет о будущем, и когда мы говорим о современной литературе... В одиннадцать расходимся. Луна отчаянно лунит. Я трезв, как после стакана нарзана.
1 мая. Вчера вечером читал Ибсена и писал стихи. Вдруг влажны весенним ветром после суши влетает Галина. Прямо со спортивно эстафеты. Глаза горят. Волосы растрепаны. От нее так и ароматится озоном, свежестью, чем-то молодым, сильным, красивым. Сбивчиво рассказывает об эстафете. Они — ленинцы — первые. Успех. А мне обидно. Я только что вникал в тончайшие мысли Ибсена, искал звучные рифмы... Я мрачнею, молчу, зубы сведены, как судорогой, не разжать.
Она спешит в школу, на вечер, за который отвечает их класс. Выходим вместе. Она спрашивает: «Ты на вечер пойдешь?» — и, получив отрицание, умолкает. «Обиделась», — отмечаю я и молчу, молчу и смотрю в сторону...
Потом я долго брожу по улицам, такое настроение, что хочется плакать, по-детски тря кулаком слезы. Потом пытаюсь переломить настроение, рассуждаю сам с собой о политике, революциях, к 12 часам я уже все блестяще отрепетировал — как и о чем стану говорить, лишь бы встретить ее, выходящую из школы. Я долго хожу поблизости и жду, жду. Наконец — голоса. Идут Гришка, Воронель, Аня, Галина... Я иду за ними, приотстав метров на пятнадцать, иду с полчаса. Потом, у трамвайного кольца, Галина отделяется от остальных и уходит домой. Я догоняю ее и сходу начинаю болтать и смешить. Я веду себя, как величайший эгоист: видимо, разговаривать «для меня» ей уже надоело, да и вообще она устала — она делает со мной небольшой круг на несколько улиц, только тогда я говорю «пора» — и она сознается, что и вправду очень устала. Когда я проводил — с ее разрешения, понятно! — Галину до ее дома, она вдруг спросила:
— Ты мне зачем дал Шахова?
— Как зачем? Он прекрасно разбирает «Фауста»...
— А я думала — намек на то, что я похожа на Вагнера.
— Ты?.. — Я страшно удивился.
...Временами мне кажется, что ночная Волга, Галина, «Вонзай самокритику!» — все это листы и образы какого-то невероятно большого романа, который читать не то чтобы очень интересно, а — попросту необходимо...
8 мая. Вчера был «последний аккорд». Калининцы умело подготовили этот диспут, а заправляла всем их учительница литературы, первостатейная дрянь, даже описывать не хочется — она все время выкрикивала ядовитые реплики, ехидничала, когда на трибуне были «наши», зато «своих» ласково называла по именам, ободряла, подсказывала... Ну, черт с ней. Целое утро ругаюсь. Хорошо, что дома никого — можно вслух.
Так гадко, мерзко, глупо — после этого вечера в калининской.... Оказывается, все вокруг прекрасно и удивительно, только мы чем-то недовольны, кого-то подстрекаем, подбиваем, все видим в черном свете... Злопыхательствуем... И вообще чуть ли не сотрясаем основы советской власти...
Уф-ф-ф!..
29 мая.... Ждешь с трепетом, не понимая, чего и зачем, ждешь и все превращается в ожидание. Стоишь у окна — и глаза ежесекундно отрываются от книги — посмотреть на дорогу... Мысли не могут собраться в комок и суетливо скачут, прыгают внутри опустевшего черепа. Издали видишь знакомую фигуру — она! Конечно, она! Наконец! — Нет, не она. Да разве это ее походка? Почему я решил, что это она? И снова — ожидание, ожидание... А вдруг она не придет?.. Нет, должна прийти. Каждую секунду может показаться из-за угла, каждую секунду... Непрерывное ожидание. Непрерывная, неслабеющая надежда. Растущая уверенность. Плевать на все, ни о чем не думать, все, не имеющее отношения к ожиданию, чепуха, его попросту не существует...
26 июня. Черт знает сколько времени прошло. Вчера закончены экзамены. Я получил серебро — это значит, что у меня прямой шанс поступить на журфак МГУ. Жить в Москве. Пользоваться Ленинкой, ходить в лучшие в стране театры. А самое главное — быть ближе к людям думающим, широко эрудированным... Короче, Москва — не Астрахань... Я рад очень и за Шурку Воронеля — он получил золото, в Москве мы будем вместе. Сегодня мы с Гришкой отнесли в букинистический многотомную медицинскую энциклопедию, принадлежавшую моим родителям. Получили за нее 900 рублей. Это чтобы Гришка смог тоже поехать в Москву — вместе с нами. Я надеюсь, мы будем там все впятером!
Вчера, в «день конца», мы трое предупредили свои семьи, что не будем ночевать дома, подкрепились у нас, чем бог послал, между часом и двумя, и двинулись в степь. Добрались до Царева, речушки заросшей по берегам тутовником и густым кустарником. Черное, блестящее зеркало воды, бледные звезды и полная луна в сочетании с дугой переброшенного через речку какого-то декоративно-сказочного мостика создают совершенно особенную картину, которая чем дальше, тем больше завораживает своей красотой...
Лазили по деревьям, рвали тутник, купались, презрев страх перед змеями, бегали голышом, прыгали по берегу, орали, пели, сходили ума. Покончив с купаньем, пошли назад и, взобравшись на холм, ждали рассвета. Рассветало медленно — небо становилось вначале серым, потом белесым, зеленовато-белесым, голубым... И вот — солнце! Каким-то текучим, расплавленным золотом капля желтого сверкания выдавилась среди горизонта и, набухая, колеблясь краями, как аэростат, наполняемый газом, быстро поднималось ввысь. Солнце, похожее на желтый пятак, резко очерченное, казалось невиданно, невероятно чудесным. Оно поднималось вверх, и мы втроем стояли, восхищенно молча. Что такое — лунная лирика в сравнении с ним?.. Он шло вверх, и это было солнце действительно новое, солнце начал нового, когда начинается Человек, а процесс (фаза) куколки можно считаться законченной...
27 июня. Был выпускной вечер. Проходил он в суперторжественной обстановке. Шомин произнес благодарственную речь. Учителям дарили букеты. В одном из классов были расставлены столы, родители (у кого они имелись) их накрыли всяческими закусками, бутылками самодельного вина... Мы не стали долго сидеть, пить, есть, произносить пошлые тосты и тостики, а отправились на Волгу, на Стрелку где Кутум впадает в Волгу и где мы бывали иногда с Галиной...
Между прочим, удивил такой факт. Аттестаты зрелости выдали, чтоб мы полюбовались ими, и тут же отобрали — было сказано, что предоблоно не успел их подписать. Взяли наши аттестаты — Шуркин, Гришкин и мой, так что мы не сумели даже показать их дома. Но серебро мое оставили на руках — его подписывать не нужно...
Далее в дневнике возникает провал. Это тем более обидно, что весь дневник, все описываемые в нем события тянулись к той самой кульминационной точке, которая оказалась опущенной. Почему? Во-первых, каждый допрос заканчивался подпиской «о неразглашении». Во-вторых, ожидался новый обыск, они могли бы прочитать кое-что о себе, а это их еще больше бы насторожило и разозлило. В-третьих, мысли, высказанные на страницах дневника, могли бы лишь усугубить нашу вину (в их глазах)... И потому страницы после 27 июня остались белыми, незаполненными.
Я постараюсь изложить все, что сохранила память — спустя более полусотни лет, стараясь ничего не исказить и не преувеличить.
На другой день после выпускного вечера мы с Шуркой Воронелем встретились в областной библиотеке, в читальном зале, и простились только около пяти часов, отправившись по домам. Мне было идти через весь город, от центра до окраины, где находилась Первая городская клиническая больница, где мы жили у тети Муси.
Я прошел уже полпути, когда на дороге, почти вплотную к тротуару, по которому я шел (мне хорошо запомнился этот момент), притормозила черная тупорылая «эмка». Из нее вышел длинного роста, белокурый, в белой рубашке человек и обратился ко мне:
