Аббат. Собрание всех законов! Тьфу ты пропасть! Значит, там есть и все десять заповедей?
Олеарий. Implicite, конечно, но не explicite.
Аббат. Я это и подразумевал — сами по себе и без дальнейших экспликаций.
Епископ. Но, по-вашему, лучше всего то, чтобы в государстве, где его введут и будут соблюдать неукоснительно, был обеспечен полный покой и мир?
Олеарий. Без сомнения.
Епископ. За докторов прав!
Олеарий. Я сумею почтить их.
Пьют.
Дай бог, чтобы и на моей родине говорили то же!
Аббат. Вы откуда, ученейший муж?
Олеарий. Из Франкфурта-на-Майне, ваше преподобие.
Епископ. А разве вы, господа, там не в чести? Как это случилось?
Олеарий. Удивительное дело! Я приезжал туда получить отцовское наследство, а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила.
Аббат. Не приведи, господи!
Олеарий. А всё оттого, что в суде шоффенов, уважаемом повсеместно, судейские места заняты исключительно людьми, не знакомыми с римским правом. Считается достаточным точное знание внутреннего и внешнего положения города, приобретенное путем опыта и долгой жизни. Вот горожан и крестьян и судят на основании старых обычаев да немногих статутов.
Аббат. А ведь это хорошо.
Олеарий. Но далеко не достаточно. Жизнь человеческая коротка, в одном поколении все казусы встретиться не могут. Собранием таких случаев за многие столетия и являются наши книги законов. Кроме того, воля и мнения человеческие крайне неустойчивы. Что сегодня одному кажется правильным, то другой назавтра будет порицать; таким образом, замешательство и несправедливость неизбежны. Все это определяют законы; и законы — неизменяемы.
Аббат. Конечно, это лучше.
Олеарий. Чернь того не признает; она, правда, падка до новшеств, но те новшества, которые хотят выбить ее из старой кожи, ненавистны ей даже тогда, когда они ведут ко благу. Они ненавидят юриста, точно смутьяна или карманника, и приходят в бешенство, если он захочет обосноваться среди них.
Либетраут. Так вы из Франкфурта! Меня там хорошо знают. При коронации императора Максимилиана мы кое-чем полакомились раньше ваших женихов. Вас зовут Олеарий? Я там не знавал никого с таким именем.
Олеарий. Отца моего звали Эльман. Но мне было неудобно начертать имя это на латинских моих писаниях, и, чтобы избежать этого, я, по примеру и совету достойных учителей моих, назвался Олеарием.
Либетраут. Вы прекрасно сделали, что перевели свое имя. Несть пророка в отечестве своем. На отечественном языке с вами случилось бы то же самое.
Олеарий. Я руководствовался не этой причиной.
Либетраут. На все бывает две причины.
Аббат. Несть пророка в отечестве своем.
Либетраут. А вы знаете почему, ваше преподобие?
Аббат. Потому что он там родился и воспитывался.
Либетраут. Правильно. Это одна причина. А вот другая — при ближайшем знакомстве с некими господами исчезает ореол достопочтенности и святости, который мерцал нам из туманной дали, и остается жалкий сальный огарочек.
Олеарий. Вы, кажется, подрядились изрекать истины.
Либетраут. Что на уме, то и на языке. За словом в карман не полезу.
Олеарий. А за уменьем сказать его кстати?
Либетраут. Банки кстати, если действуют.
Олеарий. Банщика узнают по переднику, и тогда никто не ставит ему в вину его звания. Вы бы из предосторожности носили шутовской колпак.
Либетраут. А вы где получали ученую степень? Спрашиваю на случай, если мне придет охота исполнить ваш совет. Так чтобы попасть в надлежащее место.
Олеарий. Вы нахал!
Либетраут. А вы хвастун!
Епископ и аббат смеются.
Епископ. Давайте о другом! Не горячитесь, господа! За столом не всякое лыко в строку. Заведи разговор о другом, Либетраут!
Либетраут. Возле Франкфурта есть урочище, зовется Саксенгаузен…
Олеарий
Епископ. Для императора сейчас важнее всего умиротворить государство, прекратить раздоры и укрепить уважение к суду. Тогда, говорят, он лично двинется против врагов империи и христианства. Сейчас для него еще много дела с внутренними раздорами, и империя, несмотря на сорок договоров о земском мире, все еще остается вертепом разбойников. Франкония, Швабия, Верхний Рейн и смежные с ними земли разоряются дерзкими и надменными рыцарями. Зикинген, Зельбиц одноногий, Берлихинген с железною рукою издеваются в этих краях над имперскою властью.
Аббат. Да, если его величество за них не примется, эти молодцы и до нас доберутся.
Либетраут. А кто-нибудь из этих молодцов доберется и до фульдской винной бочки.
Епископ. В особенности последний из них — с давних пор мой непримиримый враг и несказанно докучает мне, но я надеюсь, что теперь уже это недолго будет тянуться. Резиденция императора находится сейчас в Аугсбурге. Мы приняли меры, и неудачи быть не может. Вы знаете Адельберта фон Вейслингена, господин доктор?
Олеарий. Нет, ваше преосвященство.
Епископ. Если вы дождетесь его прибытия, то будете иметь удовольствие встретить в одном лице благороднейшего, разумнейшего и любезнейшего из всех рыцарей.
Олеарий. Должно быть, он — человек исключительный, если заслужил подобные похвалы из таких уст.
Либетраут. Он не обучался ни в каком университете.
Епископ. Мы это знаем.
Двое слуг бегут к окну.
Что там?
Слуга. Фербер, рейтар Вейслингена, только что въехал в ворота замка.
Епископ. Узнайте, с какими он вестями, вероятно, он расскажет о Вейслингене.
Либетраут уходит. Все встают и пьют снова. Либетраут возвращается.
