Маркиза не ответила. Побледнев еще больше, она отвернулась, чтобы ее лицо оставалось в тени.
— Да, — продолжал юноша, — если бы беда случилась по твоей вине, то скорбь твоя была бы оправдана. Но ведь ты всегда была ангелом-хранителем своего мужа. Ни одна женщина не могла бы вести себя так самоотверженно.
Валентина с трудом сдержала стон.
— О, теперь, когда я понимаю все величие твоего самоотречения, когда я знаю, что ты всем пожертвовала ради отца, я не только люблю тебя как мать, но и поклоняюсь тебе как святой!
Маркиза откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и спросила, пытаясь говорить равнодушным и даже насмешливым тоном, хотя в голосе ее сквозила тоска:
— Ну, а если б… это была я?
— То есть?
— Если б я была причиной…
— Причиной чего?
— Безумия твоего отца.
Гаспар насторожился.
— Если бы оказалось, что это ты навлекла на нас роковую катастрофу?
— Да…
— Это немыслимо.
— А если ты ошибаешься?
— Мама! Если бы на твоей совести лежал большой грех, то ради искупления его я пошел бы в монастырь и молился бы за тебя до конца моих дней. Впрочем, к чему эти скверные загадки и нелепые подозрения? Разве я не знаю, что не может быть ни лучшей жены, ни лучшей матери, чем ты? Если бы я усомнился в тебе, я бы умер, вот и все.
«О, Господи, неужели я недостаточно наказана? — подумала маркиза. — Если он узнает, какова его мать, он умрет!»
— Не будем больше говорить об этом, — продолжал Гаспар. — Какой смысл предполагать явную нелепицу? Лучше я расскажу тебе, где был сегодня. Хочешь?
— Хорошо, — с болью в сердце ответила Валентина, — поговорим о другом. Куда же ты ходил?
— К учителю рисования.
— К какому?
— Знаешь, к тому, чья жена дает уроки пения.
— Да, ты как-то говорил мне, что они опытные учителя.
— Насколько они опытны — не знаю, но эти люди с большими причудами.
— Почему ты так думаешь?
— Представь себе, они отказались давать мне уроки без письменного разрешения Жана-Луи. Они в чем-то сомневаются.
— Быть не может!
— Однако это так. И учитель, и его жена смотрели на меня так странно, что я был озадачен. Словом, супруги Артона произвели на меня довольно странное впечатление.
— Артона? — воскликнула маркиза, схватив Гаспара за плечи. — Артона? Ты был у них? Кто тебе позволил?
— Ты сама, милая мама.
Несчастная женщина старалась скрыть смущение.
— Я… я знала, что его фамилия…
— Артона?.. Но какое имеет значение, зовут ли его Артона или как-нибудь иначе?
— Да, конечно, ты прав, — ответила мать, принужденно смеясь, — это решительно все равно.
— Оказывается, ты с ним знакома? — спросил удивленный Гаспар. — Разве это не порядочный человек? Почему при одном упоминании о нем ты так волнуешься?
— Да, — едва слышно ответила маркиза, он бесчестный человек. Не ходи больше к нему, я запрещаю.
— Но, может быть, это не тот, кого ты знала? — настаивал Гаспар.
— Действительно, я могу ошибиться.
— Он высок, один из самых красивых людей, каких я только видел, тип настоящего художника…
— Довольно, замолчи! — воскликнула маркиза вне себя. — Я не желаю больше слышать о нем ни единого слова!
К счастью, приход Матье прервал этот разговор. Маркиз хотел, чтобы Гаспар почитал ему.
— Иди, — сказала мать, довольная, что сможет наплакаться вволю, — поди к отцу. Ухаживай за ним хорошенько, замени меня на сегодня. Я совсем разбита… Завтра я посижу с ним.
Глава 30. Отец и сын
Гюстав ожидал Гаспара, сидя на кровати и подперев голову руками; он уже забыл о своем желании послушать чтение вслух.
Молодой человек уселся за стол, где лежало несколько книг, и начал было их перелистывать; затем, сам того не замечая, впал в глубокое раздумье. Беседа с матерью потрясла его; он мысленно повторял все, что было ею сказано. Царила полная тишина, не нарушаемая ни одним посторонним звуком.
— Ну же! Ведь я просил мне почитать! Ты что, забыл? — вдруг резко крикнул маркиз.
Гаспар вздрогнул.
— Что именно вам угодно послушать?
— Неужели во всех книгах, которые ты перелистывал, нет ничего подходящего для бедного помешанного старика? Ведь я действительно помешан… Совсем помешан!
Редко бывает, чтобы у душевнобольных не сохранялось никаких проблесков разума. Маркиз почти всегда понимал, в каком состоянии он находится, и даже во время самых тяжелых приступов безумия у него, как это нередко случается с сумасшедшими, вырывались слова, свидетельствовавшие об испытываемой им душевной боли.
— Да, я помешан, — продолжал он, — и как же может быть иначе? Ведь у меня же нет сердца! Я же не человек, а только плющ, который лишился опоры и высох в ту холодную ночь, когда ветер сорвал все цветы с дерева, подымавшего меня высоко над землей…
Бедняга пригорюнился и сделал знак, что не желает слушать чтение. Истощив силы, он замолчал и закрыл глаза. Одеяло на его груди вздымалось от тяжелого прерывистого дыхания. Гаспар подошел ближе и с искренним сочувствием стал глядеть на больного; по щекам юноши текли слезы.
Вдруг маркиз привстал.
— Тебе жаль меня, да? Наверно, у меня плачевный вид, если даже слуги не могут смотреть на меня без слез…
— Разве моя жалость оскорбительна для вас?
— Она удивляет меня. Если ты учился чему-нибудь, ты должен знать, что за деньги можно купить все, даже счастье. А разве у меня мало денег? Ведь я — один из богатейших людей Оверни, один из самых счастливых… — Он рассмеялся. — С чего ты взял, будто маркиз де Бергонн несчастен? Если я намекнул тебе на это, забудь мои слова. Я не хочу, чтобы меня жалели: жалеть меня — значит обвинять человека, которого я не хочу винить. Кто тебе сказал, маленький слуга, что я страдаю?
— Вот кто, — ответил Гаспар, приложив руку к сердцу.
— Ну, дружок, сердце может лгать не хуже, чем уста, и даже еще лучше. Если оно было взволновано рассказом о злополучной судьбе твоего хозяина, значит тебе наговорили, я уверен в этом, всяких гнусностей, которые существуют лишь в воображении злых или ненормальных людей.
— Мне сказали только, что вы несчастны.
