Если бы эти деньги находились при нем, он сумел бы передать их по назначению. Ведь все, что сдают в канцелярию тюрьмы, остается в целости и сохранности, а найденное при обыске — может пропасть.
Бедняки очень щепетильны в денежных делах, и метельщик был весьма озабочен. Если агенты полиции рылись в его шкафу и нашли голубой билет Французского банка, не поддались ли они искушению присвоить его? Имелись все основания так думать. «Ведь полицейских вербуют отнюдь не среди тех, кто получил премию за добродетель, — размышлял узник. — В полицию обычно идут люди сомнительной репутации, ибо каждый честный человек знает, что этот институт власти, созданный для обеспечения безопасности граждан, давно уже стал основным препятствием к их свободе».
То, что Леон-Поль ни в чем не был виноват, ничуть его не успокаивало. Он помнил слова Дагессо[130]: «Если бы меня обвинили в краже башен собора Парижской богоматери, я первым делом постарался бы спастись бегством». Эта издевка над правосудием, принадлежащая одному из высших судейских чинов, почти через двести лет звучала вполне злободневно.
Не зная причин своего ареста, не усматривая связи между ним и попыткой купить рукопись (что послужило агентам полиции предлогом для вторжения), Леон-Поль тщетно ломал себе голову и никак не мог догадаться, за что его заключили в тюрьму. Но поскольку его любимое изречение гласило: «Умный человек покоряется неизбежному», он решил бороться против вопиющей судебной ошибки.
Однако, несмотря на свое философское отношение к жизни, бывший учитель волновался. Не за себя: его мало беспокоило то, что он за решеткой. Но ради своих друзей ему следовало быть на свободе. Несчастные люди! Леон-Поль вспомнил молодого Бродара, который с таким вниманием слушал историю его жизни; Мадлену в убогой комнатке, отказавшуюся, несмотря на бедность, от помощи г-жи Руссеран… С Анжелой он не встречался и не знал всего, что ей пришлось пережить, но питал искреннюю симпатию к горемычной девушке.
Он вспомнил также о Сен-Сирге и о данном ему обещании, которое не удалось сдержать по вине полиции. И Леон-Полю пришло в голову обратиться с письмом к богачу. Старик обладал золотым ключом, открывавшим все двери. Быть может, и тюремная дверь распахнется с помощью этой испытанной отмычки?
Поразмыслив хорошенько, метельщик пришел к выводу, что это наилучший способ выбраться из тупика, в который он попал. Виновен он или нет, большого значения не имело. Сен-Сиргу, который как будто проявил к нему интерес, конечно, не составит труда при желании внести за него залог.
Но когда заключенному позволят писать? Отсутствие этой возможности особенно тяготило бывшего учителя, так как необходимо было уведомить г-жу Руссеран о происшедшем. Бессильный что-либо предпринять, Леон-Поль покорился своей участи. К тому же он знал, что по закону любой арестованный должен быть допрошен в течение суток, и стал терпеливо ждать.
Забыв, по обыкновению, о себе и думая только о других, славный учитель вновь обрел столь необходимый для хорошего самочувствия душевный покой. Так всегда бывает с отзывчивыми людьми: благодаря тому, что они живут для других, подчиняют свои интересы интересам ближних, их совесть спокойна, а без этого нет счастья.
Учителю, однако, пришлось прождать целых двое суток: ведь с безопасными беднягами не церемонятся…
Леон-Поля должен был допросить следователь, но он заболел, либо сказался больным, и арестованный предстал перед его помощником. Это был старый чиновник, которого опередило на пути к успеху множество молодых людей, снискавших благоговение на Почтовой улице. Такая несправедливость, а возможно, и природная склонность сделали следователя угрюмым мизантропом. Но в конце концов он был честным человеком и во всем руководствовался долгом, прежде всего профессиональным.
Леон-Полю не стоило большого труда доказать, что он не тот, за кого его принимают. Его принадлежность к корпорации парижских метельщиков легко проверить. Ясно, что у него не может быть никаких причин ненавидеть самодержца всероссийского; он совершенно непричастен к заговорам с использованием пироксилина и прочих взрывчатых веществ.
Старый чиновник мог бы немедленно освободить бывшего учителя, поскольку было совершено очевидно, что полиция допустила ошибку; но в жилище задержанного нашли компрометирующие его рукописи. Они были аккуратно сложены на столе следователя, и их революционные по своему духу названия четко выделялись на веленевой бумаге: «Закат метафизических религий», «Заговор здравомыслящих», «Война мракобесам!», «Исследование законов общественного развития», «Революция посредством воспитания» и, в довершение — «Гибель существующего режима». Последний заголовок был подчеркнут красными чернилами.
Услышав, что арестованный — простой метельщик, следователь решил, что эти рукописи были найдены при уборке улиц. Чиновнику и в голову не приходило, что человек в положении Леон-Поля мог позволить себе писать о социальных проблемах или хотя бы читать написанное на эту тему другими.
— Где вы нашли эти рукописи? — спросил он.
— Я их не находил.
— Кто-нибудь их отдал вам на хранение?
— Никто.
— Вам известен их автор?
— Конечно.
— Кто же это?
— Я сам.
Следователь, претендовавший на проницательность, был огорошен. Он не мог прийти в себя от изумления и весьма досадовал на Леон-Поля за то, что последний так обманул его ожидания. На этого чиновника, как и на многих других людей, неотразимо действовала внешность. Ведь большинство судит о своих ближних по тому, насколько те осчастливлены фортуной. «Этот метельщик, должно быть, просто хвастается!» — решил следователь, который уже просмотрел крамольные сочинения и убедился, что хотя они и написаны в чрезвычайно пагубном, мятежном духе, но отличаются возвышенным философским стилем, несвойственным беднякам.
— Эти памфлеты в самом деле сочинили вы? — спросил он, сурово взглянув на задержанного. — Или вы утверждаете это лишь для того, чтобы скрыть от правосудия имя их настоящего автора?
— Эти «памфлеты», как вы их называете, написал действительно я.
— В таком случае, я не могу вас отпустить.
— Значит, при республиканском строе нельзя свободно выражать свои мысли?
Следователь нахмурился. Он был легитимистом, во всех своих неудачах на служебном поприще обвинял либеральный дух эпохи и ненавидел республику.
— Любая власть вправе защищать общество от опасных учений, — возразил он, — и суд обязан относиться к их авторам с предельной суровостью.
— Это ваше личное мнение, господин следователь?
— Оно основано на законе. Повторяю, я не могу вас освободить.
— Вы превышаете свои полномочия. Меня арестовали, приняв за другого; личность моя выяснена; закон и справедливость требуют, чтобы меня немедля освободили.
— Но если вы и не тот нигилист, которого ищут, вы все же опасный революционер, и правительство должно принять против вас самые энергичные меры.
— Раз вы полагаете, что это ваш долг, выполняйте его, но позвольте и мне поступить точно так же.
Следователь, как мы уже упомянули, считал себя беспристрастным. Обязанный внимательно выслушивать каждого обвиняемого, кто бы он ни был, он и теперь уделил этому время. Бывший учитель рассказал ему о поручении г-жи Руссеран, о своем беспокойстве за судьбу тысячефранковой ассигнации, которую надлежало передать Бродарам. Наконец он попросил разрешения написать Сен-Сиргу.
При этом имени следователь подскочил. Сен-Сирг!
Неужели бродяга-литератор знаком с архимиллионером, по одному слову которого чиновника могли назначить председателем Судебной палаты?! Ведь эксцентричный богач вертел, как вздумается, падкими на золото министрами республики. Всем известно, что самый титулованный из них задолжал ему огромную
