конечно, не о читательском восприятии, а об аналитическом изучении индивидуального текста в его своеобразии), описание, интерпретацию 1 .
Не пытаясь хоть каким-либо образом обсуждать эти перечни, я хочу только подчеркнуть, что множественному числу: мы – аналитиков и интерпретаторов, объединенных в литературоведческом сообществе, – соответствует множество обозначений «что» и множество конкретизаций «анализируем». Подчеркну, что я имею в виду множественность, находящуюся в пределах разнонаучной определенности, в противовес ненаучным: религиозным, художественным и иным подходам к вроде бы тому же самому объекту.
Это множество предстает как «спокойный» перечень только лишь в плоскости элементарных перечислений. В объеме реальной литературоведческой жизнедеятельности различия заостряются до противоречий в том числе между «что» и «анализируем», между специфическим целым нашего предмета и его аналитическим расчленяющим описанием и исследованием. Вот одна из самых отчетливых формулировок такого противостояния из статьи М. Л. Гас-парова: «… спорят два подхода, аналитический и целостнический, первый предлагает описывать произведение по структурным уровням (фонический, метрический, стилистический, образный) и по их соотнесенности, второй требует описывать его в целостности (в какой последовательности, неясно) и чтобы в этой целостности господствующим было, конечно, содержание, смысл» 2 . Первый подход, по мнению М. Л. Гаспарова, – исследовательский, второй – творческий.
Главный вопрос, который здесь возникает: насколько эти два разных подхода, если их оба рассматривать в пределах научной деятельности, соотносятся с одним и тем же ее предметом, с одним и тем же «что»?, насколько фонический, метрический, стилистический, образный уровень текста – это одновременно и уровни произведения в его целостности? И не является ли само это понятие целостности обоснованно появляющимся в контекстах аналитических рассуждении лишь в той мере, в какой мы осознаем наш предмет не только как особое целое, но и как особое отношение многих и разных целых: текст и произведение в их числе.
Но даже если оставаться в пределах дихотомии: элемент (уровень) – целое, то и тогда альтернатива М. Л. Гаспарова может принять несколько другой вид в контексте более общего и что принципиально важно – внутрина-учного со-противопоставления, основанного на «взаимной дополнительности или двойственности познавательных установок», как писал Ю. А. Шрейдер, представивший наиболее систематическое развертывание этой идеи общенаучной методологии. Вот некоторые, по-моему, наиболее актуальные для нас пары таких равновозможных установок и реализующих их принципиально множественных эвристик, способов «познавать познаваемое»: «исследовать целое нужно путем сведения его к элементарным частям, которые определяют свойство целого – нужно изучать специфику целостного объекта, а в его частях искать проявления целого; теория об объекте, имеющаяся у исследователя, может быть частично продуктом деятельности самого объекта – объект не зависит от факта существования теории, описывающей этот объект; наука описывает готовый мир – наука одновременно описывает и творит мир» 3 . Главное в этом перечне, – подчеркивал Ю. А. Шрей-дер, – «это идея о том, что можно пользоваться (и весьма плодотворно) дополнительными эвристиками. Наоборот, абсолютизирование одной из эвристик с моральным запретом на дополнительную к ней ведет к трудностям как в описаниях науки, так и в методологии научного описания ре-альности» 4 .
Важно выяснить, как эта утверждаемая общенаучной методологией и раскрывающаяся в сегодняшнем практическом опыте множественность познавательных, аналитических установок укоренена в том,
Вот, например, авторитетное свидетельство по этому поводу Ю. М. Лот-мана в его последней книге: «Если для раннего этапа структурных исследований… краеугольным камнем… было представление об отдельном, изолированном, стабильном, самодовлеющем тексте», то сегодня «текст мыслится не как некоторый стабильный предмет, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции… В понятие текста вводится презумпция создателя и аудитории, причем эти последние могут и не совпадать по своим объемам» 5 .
Добавлю: эти встречающиеся в понятии текста создатель и аудитория, не совпадая по своим объемам, конечно, не совпадают и по своим содержаниям, являясь самостоятельными целыми. Однако, разделяясь в своем суверенном существовании, они в то же время становятся
Раскрытие глубинных связей поэта с текстом, им создаваемым, по словам свойств поэта и текста… Изучая текст, исследователь учится понимать и поэта… У текста и поэта – одна мера и одна парадигма. И это – поэтика, наиболее непосредственно и надежно отсылающая к двум пересекающимся «эк- тропическим» пространствам – творца и творения' 7 .
Интересно, что в статье, опубликованной через два года, В. Н. Топоров аналогичным образом говорит о внутренних связях художественного творения с установкой на его восприятие, которое позволяет «выявить максимум формообразующих элементов и уяснить и усвоить себе всю возможную полноту соединяемых с ними смыслов… Сама эта связь „непосредственного“ творца с тем, что „выше“ его, с вне его находящимся источником творческой „сверх-силы“ и с тем, что „ниже“ его, зрителем или читателем… помещает всех троих в единое пространство творения, хотя роли каждого из них разные, и превращает их в своего рода органы некой свыше идущей инспирации и/или вынуждает их испытывать жажду иного, другого как собеседника, потребность в нем, как и вообще в расширении проективной сферы творческого духа в надежде на возрастание творения – открытие новых, до того скрытых, точнее, еще не родившихся смыслов» 8
Не знаю, что здесь является более адекватным представлением: иерархическая вертикаль разных целых или внутренние соотношения в каждом из них, но в любом случае несомненно, что разные целые встречаются в этом едином пространстве и многое, вроде бы несоединяемое, соединяется в нашем «что» – в произведении искусства. В нем, по словам одного из интересных интерпретаторов происхождения искусства антрополога и философа Я. Я. Рогинского, «человек убеждается в несомненности того, чего не может быть. Например, в том, что скорбь о смерти совпадает с гармонией чисел. Но разве это не траурный марш» 9 .
Литературное произведение являет не менее удивительные и даже таинственные совпадения и связи: например, рифмы как звукового повтора и как «эха», «отзыва» или даже «вести о спасении», как в стихотворении Баратынского:
Конечно, слово Я. Я. Рогинского «совпадает» здесь не совсем точно. Материя текста и существование или осуществление смысла не могут совпадать, тем более оказываться чем-то тождественным, одним и тем же. Они едино-различны, единораздельны и – обращены друг к другу. «Отделка стихов» на «необитаемом острове», «рифмовка» безысходно разделяющихся жизненных противоположностей сосредоточивает в себе и осуществляет у Баратынского энергию мыслящего человека, углубляющегося в разрывы, контрасты бытия, заставляя их откликнуться друг другу, оказаться в общении. Интересно, что именно бытие-общение оказывается средоточием «моих стихов» Баратынского в одном из самых известных его произведений:
Мой дар убог и голос мой не громок, Но я живу и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношенье…
Стиховые ритмико-интонационные связи присоединяют «в моих стихах» и к предшествующей и к последующей фразам, так что бытие поэта и сношение душ образуют единое (или единораздельное)
