мы будем делать тогда… и гадаешь, что я скажу, когда ты предложишь перебраться в Нью-Йорк…
Она усмехнулась довольно ехидно.
— Вовсе нет. Даже не близко к тому.
— Ага! Значит, признаешь, что что-то есть!
— Стилгрейвс — идеальное предложение. Едем.
— Давай ночным поездом. Может, застрянем в снежном заносе…
— Ты и думаешь по-киношному.
— Вот спасибо, дорогой.
— Ночной поезд. Как романтично.
— Это будет чудесно, Роджер. Только ты и я. Я так рада, что ты вернулся с войны, что снова дома. Правда ведь, война для тебя кончилась?
— Даю слово.
«Летучий Шотландец» отправился из Лондона под легким снежком — с полными трюмами и в готовности к любым штормам. После обеда они удалились в свое купе с бутылкой замороженного шампанского. Привычная, завораживающая вагонная качка, пробегающие огни, стонущий звон колоколов, затихающий вдали, постели с отворотами хрустящего крахмального белья…
Она лежала в его объятиях под теплым одеялом. Свет погашен. Окно затянуто изморозью. Пора было рассказывать. Так проще — в темноте, когда ей не видно его лица, когда голос сделает всю работу, нарисует ей картину его мыслей, его жизни, кодекса чести, давней затаенной потребности отомстить за Макса Худа. Он начал с рассказа о том, как рождалась их дружба с Максом в то парижское лето почти двадцать лет назад. Он напомнил ей о том, что она видела своими глазами, но не остановился на этом. Он рассказал ей об убийстве двух «фликов». Объяснил, что творили эти двое и почему их нужно было убить, и описал закаленные в крови узы, связавшие их с Максом. Нет, она не обязана была понимать, что значит такое братство: черт побери, Годвин и сам не вполне понимал, как оно возникло, не мог бы определить, с какого момента уже ничего нельзя было изменить, что именно в нем самом утвердило эти чувства, но суть в том, что узы существовали, что было, то было, и ей пришлось принять это как данность.
— Это как вера, — говорил он. — Троица, Преображение, рыбы и хлебы, чудеса… Это вроде веры в то, что Бог — англичанин. Ты просто веришь. Между мною и Максом что-то было. Мы никогда не говорили вслух…
— Прямо по Хемингуэю, — тихо вставила она.
— Я знал, что должен отомстить за его смерть, за измену, которая привела его к смерти… И это было тем более важно, что я любовью к тебе тоже предавал его.
Он вздохнул, пожалев, что не умеет выразить все конкретно, наглядно и вразумительно. Да, рассудок здесь был ни при чем.
— Я осужден был платить долг Максу Худу, Сцилла. Так мне было суждено. Я в это верю. Есть вещи, которые мы должны сделать, или жизнь превратится в безнадежные блуждания без цели. Я не мог уступить месть за Макса кому-то другому, какой-нибудь организации или учреждению, до которого, может статься, удалось бы со временем достучаться. Это должен был сделать я или никто. Мне суждено было это сделать, вот и все. Вот почему мне пришлось в конце концов убить Стефана Либермана.
Последние слова застали ее врасплох, она менее всего ожидала услышать их, хотя, спроси ее, чего же она ожидала, она не знала бы, что сказать. Она заставила его повторить, потом лежала тихо, потом чуть отстранилась, будто желая простора, чтобы привести мысли в порядок, и села.
— Ты убил Стефана? Намеренно? Я не понимаю… Ты говорил, что убил солдата, который убил Стефана… Я думала, там был Сэм Болдерстон…
Он минута за минутой провел ее через все, что случилось той ночью в Мальмеди.
— Но зачем, Роджер? Зачем было убивать Стефана? — Она вздрогнула.
Он остро ощущал качку вагона, холод и темноту в ночной глубине за окном.
— Затем, что он был агентом наци. Он выдал «Преторианца», потому они и были готовы нас встретить в штаб-квартире Роммеля. Когда я его нашел, когда убедился, что он это сделал… я должен был его убить.
— Но ведь… нет, нет, Роджер, тут какая-то ошибка, наверняка ошибка. Стефан не… нет, милый, у него была тайна, но не эта. Он был
— Говорил тебе?
— Да. Из-за этого он должен был встречаться с Монком.
— С Монком? Да Монк его и не знал толком.
— Я тоже сначала так думала. Но он иной раз говорил, что собирается к Монку поиграть в «плащи и кинжалы», и так тихонько смеялся и подмигивал мне…
— Если Монк считал Либермана британским агентом…
Годвину вдруг снова почудилось, что он заблудился в зеркальном лабиринте.
— Сцилла… Ты хорошо знала Либермана. Сцилла, я знаю, вы были любовниками.
Она помолчала минуту, потом спросила:
— Давно ты знаешь?
— Неважно.
— Да, мы были любовниками. Я не смогу объяснить. Разве что сказать, что я тогда была другим человеком… Это было очень давно. И кончилось, когда ты лежал в коме и я думала, что ты умрешь. Я должна положиться на то, что ты мне веришь.
— Я тебе верю. Прошлое умерло.
— Но Роджер… Ты его убил.
— Не за то, что он был твоим любовником. Ты должна поверить
— Я не могу поверить, что ты действительно его убил. Ты не убийца.
— Часто убийцей становится тот, кто никогда не собирался им быть, никого не хотел обижать… Стефан Либерман — жертва войны. Поверь мне, он работал на немцев, из-за него погибли все участники операции — кроме меня.
Она медленно вернулась, приникла к нему, согрела, и он рассказал, как отыскал сестру Либермана, и историю его семьи, захваченной гестапо, и как они вынудили Либермана работать на них.
Когда она наконец заговорила, голос ее был лишен всякого выражения.
— Бедняга. У него не было выбора.
— Как и у тех, кто погиб в той миссии.
— Что еще ему оставалось? Убить родных или убить тебя, Макса и остальных? И все равно ты убил его… Ты его убил, а он пытался только спасти свою семью…
Она не двинулась, не отстранилась от него, но ушла в свои мысли.
— Постарайся понять. Я убил его не за то, что он был нацистским шпионом. У него не было выбора, и я на его месте поступил бы так же. Но я должен был убить его за Макса… Это было ради Макса. Я бы не убил его, если бы речь шла о нас всех. Может быть, выследил бы, сдал властям… Но Макс… Он убил Макса, и я должен был расплатиться за Макса, убив его.
Он слишком много раз повторял это, и слова начали звучать неестественно. Либо она поняла, либо нет.
Она вздохнула и сказала очень тихо:
— Меня тошнит от Макса.
Он услышал в ее голосе усталую злость. Она была сыта Максом по горло.
— Макс Худ, герой нашего времени! Макс Худ, старый солдат! Лучший в мире друг! Безупречный Макс, добрый Макс, благородный Макс. Сэр Макс. Святой Макс! Шекспир должен был посвятить ему пьесу. Но, Роджер, милый, ни один мужчина не бывает героем для своей жены… или портного… Все равно, тот, кто это сказал, был прав. Он помог тебе совершить убийство, когда ты был почти мальчиком… и теперь он довел тебя до убийства… Да-да, война есть война, Либерман был врагом, будь по-твоему, — он опять заставил тебя убивать… а ты считаешь его чуть ли не божеством.
— Мое перед ним преклонение тут ни при чем. Просто этот человек…
