— Не говори так. Это пустые слова.
— Как это пустые? О чем ты говоришь? Это правда, правда, вот и все.
— Ты слишком жестока к себе. Плохая реклама.
— Я же не ищу себе мужа. Хотя если кто-то вздумает претендовать на это место, могу рассмотреть предложение.
— Ну, тогда просто перестань твердить, что ты плохая жена.
— Слушай, уж ты-то в твоем положении должен знать, как обстоит дело. Так на что ты жалуешься?
— Не вижу ничего ужасного в твоем исполнении роли жены.
— Да? А как насчет
— Не знаю, верно ли это. Ему я друг. Ты для меня — гораздо больше, чем друг.
— Я — неверная жена. Ты — неверный друг. Что хуже, не знаешь?
Она извернулась под простыней, засунула складку себе между бедрами.
— Моя мать говорит, что я блудливая сука, попросту шлюха, и советует признаться себе в этом.
— О боже, избавь меня от мудрых советов твоей матушки.
— Она говорит, у меня всякий день течка, говорит, что в прежние времена я стала бы деревенской шлюхой и сдохла бы от оспы в двадцать два.
— Пожалуйста, Сцилла, перестань. Она считает, что раз ты ее дочь, то должна быть ее копией. Очень похоже на леди Памелу.
— А мне иногда кажется, что она права. Она, знаешь ли, часто бывает права. Мне иногда кажется, что я всегда была маленькой шлюшкой.
Она помолчала, разглядывая его, потом закрыла глаза.
— А если так и есть? Ты меня давно знаешь. И знаешь, какая я есть, Роджер. Ты знаешь… Я и вправду как будто всегда в течке, нет? Я просто ничего не могу с собой поделать. Иногда мне это ненавистно. А иногда нет.
— С тобой все в порядке. Не надо так драматизировать.
У нее перехватило дыхание.
— Господи, как я надеюсь, что ты прав! Ты не все обо мне знаешь… Я никогда не была верна Максу, я ведь тебе рассказывала… кроме первых шести месяцев.
— Не говори об этом, Сцилла. То было тогда, а то теперь.
— А что изменилось? Ты меня
Она, комкая простыню, ждала ответа.
— Ты знаешь, я никогда Максу ни в чем не отказывала, ни теперь, ни раньше.
— Знаю.
— И тебе не отказываю.
— Знаю. Отказывай только в том, в чем тебе хочется отказать. Ты вольна в том, что ты делаешь. Все в твоей власти.
— А Памела говорит, в том-то и дело, говорит, я не владею собой, даже если мне этого хочется.
Она снова утерла глаза.
— Ну, дай бог старушке всякого блага, — заметил Годвин, в надежде перевести разговор на другое. — Как она?
— О, снова выкарабкалась. Доктор говорит, она с каждым разом возвращается на ступень ниже, остается больше следов, и однажды… — Сцилла щелкнула пальцами под простыней. — Она не желает умирать — я уверена, просто мне назло.
— Ей не так уж много осталось.
— Знаешь, была минута, когда она лежала там на дорожке — когда это случилось — и в ту минуту
Она хлюпнула носом, и Годвин наконец понял, что она плачет, но очень тихо, ничего страшного не ожидалось.
— Черт, черт, я иногда думаю, что схожу с ума, Роджер — я ненавижу ход времени, милый, а оно никак не стоит на месте, не дает насладиться, порадоваться, просто понять… все непрерывно несется вперед, круша все на своем пути, спешит к новым дурацким событиям, чтоб их черти взяли, а может, мне еще хочется остаться… я ненавижу жестокость времени… время просто скотина, милый, и Сцилла очень хотела бы хоть ненадолго его задержать. — Она вздохнула. — Должно быть, Памела когда-то думала, что конца не будет. Представляешь? Ей когда-то было двадцать девять, а теперь мне двадцать девять. И кажется, мне всегда будет двадцать девять… но ведь так не бывает, правда? Все длится одно мгновение, и если что-то упустишь, то уже не вернешь… Макс всегда говорит, что в пустыне нет времени, нет ни прошлого, ни будущего, только бесконечное настоящее, где ничто никогда не меняется… — У нее вырвался всхлип, она провела рукой по щеке, отбросила волосы и стерла слезы. — Время только глазом моргнет, я прямо чувствую, как оно начинает подмигивать, и все, что мы теперь знаем, исчезнет. Сейчас 1941-й… через двадцать девять лет мне будет пятьдесят восемь… что-то невообразимое, верно? Какой это будет год? 1970-й. Роджер, ты способен хоть как-то вообразить 1970 год?
— Ну, надо надеяться, война к тому времени кончится.
— Да, Роджер, она наверняка кончится, и успеет пройти еще несколько. 1970-й, Роджер. Тебе будет шестьдесят пять!
Он засмеялся.
— Что, если я буду умирать, заболею, буду ждать смерти, а маленькая Хлоя будет сыта мной по горло, и, может быть, у нее будет муж и собственная дочь, которой будут показывать снимки моей матери — ее прабабушки — и может, Хлою будет раздражать, сколько хлопот я доставляю всем, умирая, и может, у нее будет любовник… О господи, заставь меня перестать, Роджер. Я хочу почувствовать тебя в себе, почувствовать, что я жива, Роджер, мне это нужно, нужно почувствовать себя живой и бессмертной, хоть ненадолго.
Потом Роджер попытался вспомнить что-то, что Сцилла сказала про свою мать, но мысль ускользала. Все равно, даже от смутного воспоминания по спине у него побежали холодные мурашки.
— Ты еще не спишь?
— Конечно нет, дурачок.
В ее голосе слышалась озорная улыбка.
— Что-то ты сейчас такое сказала, что навело меня на мысль, что леди Памела знает про нас с тобой. Скажи мне, что я сошел с ума.
— Роджер, надо ли об этом? Сейчас?
— Успокой меня.
— А знаешь, боюсь, что не сумею. Я думаю, да, она, наверное, знает.
— Ты думаешь? А почему не знаешь наверняка?
— Я это и имела в виду. Да, я знаю, что она знает.
— Ты ей рассказала? Я не понимаю — ты ей о нас рассказала? Чуть ли не государственная тайна, а ты рассказываешь о ней женщине, у которой в голове осталось не больше четверти шариков?
— Я ей
— Кажется, тебя это не слишком волнует… Это твой муж…
— И человек, которого ты… никогда не могла подобрать слова… обожествляешь? Почитаешь? Не знаю, кто из нас больше заинтересован в сохранении тайны. Я смогла бы прожить без Макса…
— А твоя карьера? Любимице Англии не положено сбегать от мужа. Но это между прочим. А я хотел сказать — ты не боишься, что она просто выболтает все Максу? Тебе назло.
— Вот уж ни за что. Не волнуйся, ему она никогда не скажет. Он ведь мужчина, любовь моя, а
