усмехнулась: — Хотя что я могу понимать, мне всего-то четырнадцать!
— Устами младенца…
— Какой ты мудрый, что это понимаешь.
Он ответил на ее улыбку и почувствовал себя ухмыляющимся кретином.
— Когда ты вошел в комнату…
— Да?
— Когда ты нас увидел… я была хорошенькая? Когда этим занималась? Или уродливой и страшной?
— Ради бога, Сцилла…
— Я тебе показалась хорошенькой?
— Да, да, конечно.
— Тебя это возбудило?
— Заткнись, Сцилла!
— Да, мужчины таинственные создания… Но ты бы хотел делать это со мной, правда?
Она смотрела на краешек луны, показавшейся в небе.
Годвин глянул на нее и тут же отвел взгляд. Куда бы ни смотреть, лишь бы не на нее.
Она продолжала:
— Мне приятно думать, что ты бы хотел. Не беспокойся, ты мне слишком нравишься. Мы бы уже не могли после этого быть близкими друзьями. По-моему, все это разрушает дружбу. Я уже ужасно, ужасно устала от бедняжки Клайда во всех возможных отношениях, кроме одного. И даже в этом… хоть бы лето скорее кончилось. Или хотя бы эта его часть. Та часть, в которой Клайд. Но мне хочется с ним это делать… знаешь, что мне больше всего нравится? Когда он на меня смотрит… ну, пожалуйста, помоги нам, а потом…
Годвин покачал головой:
— В конце концов, при чем тут я? Кончится это лето, и я больше никого из вас не увижу.
— Ну вот, опять те же глупости. По-моему, мужчины вечно произносят что-нибудь торжественное и ужасно мрачное. А по правде мы все будем встречаться всю жизнь…
— Думаю, жизнь иначе устроена. Мы расстанемся, пойдем каждый своей дорогой, и все.
— Ого? Ты вообразил, что знаешь, как устроена жизнь? Да ты и на десять лет меня не старше, а уже учишь жизни? Раз ты писатель, так уж все знаешь? — она опять дразнила его. — Нет, просто ты опять говоришь глупости. Наверняка я об этом думала куда больше, чем ты.
— Не стану с тобой спорить, Сцилла.
— Ну вот и хорошо. Поверь мне, мы будем встречаться всю жизнь, и это будет как танец или как сон, как повторяющийся сон, мы будем видеться, жизнь все время станет сводить нас, на каждой ее ступени. Почитай своего Диккенса, почитай Толстого, и Троллопа, и Теккерея — там все сказано. И не думай, что все это закончится после смерти, потому что вовсе нет…
Они шли по набережной, глядя на фонарики, плывущие в волнах.
— Сцилла, я сдаюсь. Я и не начинал еще об этом задумываться. И о тебе тоже.
— Ты просто помни: я то, что я есть. И всегда такой буду. Мы никогда по-настоящему не меняемся. Ты навсегда невинный, порядочный, честный, как персонаж из «Башен Барчестера». Макс Худ — герой, несущий груз своего характера, чести, ответственности, — он сгибается под всей этой тяжестью… Прямо из Толстого. Клайд — жертва слабостей, своей «слабости». Так он сам себя понимает — маленькие девочки вечно будут ему оправданием. Потом он начнет пить — ему нравится носить в себе свою погибель. Он сошел с какой-то страницы Фицджеральда, тебе не кажется? И я — такая, как я есть.
— Духовное продолжение леди Бретт из Хемингуэя, надо полагать?
— О, не думаю. Перечитай «Ярмарку тщеславия», подозреваю, что ты найдешь там меня.
— Бекки Шарп?
Он невольно улыбнулся точности ее сравнений. Этого у нее не отнимешь: он застал ее за сексом с Клайдом, а она сумела собраться с духом и теперь преподносила ему литературный разбор их собственных жизней.
Она игриво дернула плечиком:
— Ну сам подумай: проказы, искушение, любопытство. Центр внимания… не смотри так удивленно, Роджер, я себя знаю. Я знаю, кто я такая и что я такое. Только мне приходится остерегаться той леди Памелы, которая во мне, вот и все.
Они остановились, склонясь на ограду набережной, взглянули друг на друга. «Помоги мне, Господи!» — подумал Годвин. И сказал:
— Никогда не видел никого настолько живого.
Сказано было неуклюже, но точно выражало его мысль.
— Мне кажется, мы все ужасно живые.
— Вот когда говоришь, как мы сейчас, трудно поверить, что мы когда-нибудь умрем и исчезнем. Я смотрю на тебя, Сцилла, и не могу представить, как это ты перестанешь быть… нет, только не ты… мне от этого страшно, но, думаю, я бы умер прямо сейчас, лишь бы ты могла всегда жить.
— Ну а я твердо верю, что мы никогда не перестанем быть.
— Как это понимать?
Она взяла его за руку, заглянула в глаза.
— Постарайся запомнить, что я тебе сейчас скажу, Роджер. Я не знаю, откуда это берется, но мне кажется, я всегда это знала. Тайна вселенной, и я доверю ее тебе. Слушай…
Вот, только это и нужно знать, а если ты найдешь настоящую любовь — если такая существует — тем лучше.
Годвина накрыла волна чувств.
— Почему мне так дьявольски грустно?
Ему хотелось держать ее в объятиях, целовать, вдыхать запах ее волос… что за чертовщина?
— Потому что ты неисправимый романтик.
И, словно прочитав его мысли, она поцеловала его, и губы были мягкими, и теплыми, и влажными, и ее руки обнимали его шею, и поцелуй длился. Потом она прошептала:
— Не печалься.
Он и не догадывался никогда, что жизнь — или другой человек — может быть такой сложной, волшебной и обольстительной.
Много лет спустя он задумается об этом и поймет, что с того теплого парижского вечера, с поцелуя четырнадцатилетней девочки началась его настоящая жизнь, жизнь воображаемых возможностей, взрослая мужская жизнь.
Глава шестнадцатая
До наступления августа, которому предшествовала влажная жара, Годвин старался не думать о Присцилле и Клайде.
Они его использовали, но он знал, что так будет, и жаловаться ему было не на что. Отказать он не мог. Да в сущности, и не возражал. Все это было для него слишком глубоко, или слишком беспокойно, или
