Между тем все чаще и чаще Вячеслав Рудольфович должен был считаться с фактором, с которым он считаться не привык: здоровье… С ним было плохо. Огромное физическое и нервное напряжение, неотделимое от чекистской работы, обострили тяжелую болезнь, перенесенную еще в годы гражданской войны. Неудержимо стала прогрессировать грудная жаба — так тогда называли стенокардию. Целиком отдаваясь работе, Менжинский мало заботился о себе, о своем здоровье. Узнав о его болезни, Дзержинский 6 июля 1925 года написал одному из своих помощников по ОГПУ: «На здоровье и лечение тов. Менжинского надо обратить серьезное внимание. Прошу организовать консилиум по специальности, для того чтобы наметить лечение, где, при каких условиях, на сколько времени и т. д. О решении консилиума прошу мне сообщить».
Заключение консилиума было весьма категорично: немедленное лечение в Кисловодске. Лечился и отдыхал Менжинский на даче «Каре». В конце августа в Кисловодск с той же невеселой целью приехал и Феликс Эдмундович Дзержинский, Это был единственный случай, когда оба выдающихся руководителя советской разведки и контрразведки более или менее нормально отдохнули за долгие годы тяжелой, сверхтяжелой работы. Убедившись, что здоровье Вячеслава Рудольфовича не поправилось еще в достаточной степени (а срок его лечения уже истекал), Дзержинский как-то после прогулки к Замку коварства и любви, за вечерним чаем предложил Менжинскому остаться в Кисловодске еще на некоторое время.
— Обстановка, — говорил Дзержинский, — позволяет позаботиться о себе, и лечение можно продлить.
Менжинский не соглашался и настаивал на своем отъезде в Москву.
— Дорогой Вячеслав Рудольфович, вы не представляете себе, какой вы ценный для партии человек. И если не слушаетесь совета, то я дам приказ не выпускать вас из Кисловодска, пока вы не поправитесь, — ответил Дзержинский.
На следующий день, 25 августа, Дзержинский, переговорив с врачом Иоганном Баумгольцем, лечившим Вячеслава Рудольфовича, обратился в ЦК РКП (б) с просьбой разрешить Менжинскому продолжить лечение. Такое разрешение было получено, и Менжинский с Дзержинским еще почти месяц прожили в Кисловодске. Сюда же приехала и Софья Сигизмундовна Дзержинская.
«В Кисловодске, — вспоминает Софья Сигизмундовна, — мы каждый день встречались с Вячеславом Рудольфовичем. Вместе завтракали, обедали, ужинали, отдыхали в садике «Карса», вместе совершали дальние прогулки на машине или лошадях, ездили на Медовый водопад и в другие живописные места. Вячеслав Рудольфович, как и Феликс Эдмундович, очень любил природу, и они вместе любовались прекрасными кавказскими видами».
Но отдыхать совсем уж просто так Вячеслав Рудольфович был не в состоянии. «Менжинскому, — вспоминает Ф. Т. Фомин, — каждый день привозили кипы журналов и газет, советских и иностранных, и он, уединившись, проводил ежедневно несколько часов за чтением газет, журналов и книг». Именно тогда он начал изучать японский язык — пятнадцатый, которым он владел. (Шестнадцатым стал фарси — из-за давней любви к Омару Хайяму.)
В конце сентября 1925 года Дзержинский и Менжинский возвратились в Москву. И снова напряженная работа. В ноябре 1925 года Менжинского постигло несчастье в семье: умерла жена, Мария Николаевна, верный друг и товарищ. Горечь этой утраты Вячеслав Рудольфович переживал очень тяжело и свое личное горе стремился забыть в напряженной работе. Именно к этой поре относится записка к Менжинскому его сестры Людмилы от 26 ноября 1925 года:
«Который раз захожу к тебе и не застаю тебя дома. Нельзя так жить — с раннего утра до поздней ночи утомлять себя, плохо есть, плохо спать. Ты опять доведешь [себя] до полного истощения…»
К весне 1926 года состояние здоровья В. Р. Менжинского снова ухудшилось. Весну и начало, лета Менжинские жили на даче «Шестые Горки» в Архангельском. По соседству была и дача Дзержинских. По воскресеньям Феликс Эдмундович и Вячеслав Рудольфович проводили вместе долгие часы в беседах, преимущественно по вопросам, касающимся их общей работы.
Изучение языков, работа в химической лаборатории, которую Менжинский создал на своей даче, разведение цветов поглощали все его свободное время.
Сотрудники ОГПУ, зная о болезни Менжинского, часто навещали его.
Об одном таком посещении вспоминает Ф. Т. Фомин.
Уезжая осенью 1925 года из Кисловодска, Менжинский говорил ему, работавшему тогда на Северном Кавказе:
— Будете в Москве, обязательно заходите.
Фомин приехал в Москву, зайти к Менжинскому постеснялся. Но случилось так, что они встретились на лестнице в здании ОГПУ.
— Когда приехали? — спросил Менжинский, здороваясь с Фоминым.
— Позавчера…
— А чего ко мне не зашли?
— Неудобно отрывать от дела.
— Покорнейше прошу обязательно зайти. Завтра в одиннадцать часов можете?
— Могу.
«Приехал на второй день к Менжинскому, — продолжает вспоминать Ф. Т. Фомин. — Вячеслав Рудольфович принял любезно. Поздоровался. «Извините, — говорит, — буду разговаривать лежа. Опять приступ проклятой жабы».
«Как здоровье?»
«Да что вы все точно сговорились, вместо того чтобы говорить о деле, только и разговоров, что о здоровье. Приехала из Германии врачебно-медицинская комиссия, сплошь светилы. Вместе с нашими, советскими профессорами освидетельствовали всех народных комиссаров. Почему-то меня включили в этот список. Осмотрела меня эта комиссия и постановила, чтобы я оставил работу и выехал на все лето в Сочи лечиться. А разве можно мне сейчас оставить работу, когда Феликс Эдмундович так перегружен работой в BCHX. Но он настаивает на моем лечении. А сам болен. Многие не знают, как он болен. Я-то знаю, вижу! Нет, не могу я уехать, не могу взвалить свою работу на Феликса Эдмундовича!»
Первый приступ грудной жабы у Феликса Эдмундовича был еще в конце 1924 года. Врачи потребовали, чтобы он ограничил свою работу до четырех часов в день. Но он категорически отверг это требование и продолжал работать по шестнадцать и даже восемнадцать часов в сутки. Днем в ВСНХ, вечером в ОГПУ. Одновременно вел большую партийную работу. Летом 1926 года готовился к Пленуму ЦК, чтобы опровергнуть, разбить лживые утверждения о положении в народном хозяйстве, распространяемые троцкистско-зиновьевской оппозицией. Даже «по воскресениям, будучи на даче за городом, вместо отдыха он сидел над бумагами, проверял представляемые ему отделами ВСНХ таблицы данных, подсчитывая целые столбцы цифр (он, как и раньше, не чурался никакой черной работы)», — вспоминала Софья Сигизмундовна.
20 июля в 12 часов дня Дзержинский выступил на Пленуме ЦК ВКП(б) с большой речью, направленной против троцкистов и зиновьевцев. Дзержинский отстаивал генеральную линию партии. Оппозиционеры прерывали его, бросали оскорбительные реплики. Отвечая раскольникам, Дзержинский говорил: «…Вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя… никогда, я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них». Свою речь он закончил словами: «Все те данные и все те доводы, которые здесь приводила наша оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую Политбюро и Пленум ведут».
Во время речи на Пленуме ЦК и ЦКК у Дзержинского повторился тяжелый приступ грудной жабы. Он с трудом закончил речь, вышел в соседнюю комнату и прилег на диван. А через несколько часов Дзержинского не стало.
Менжинского потрясла смерть ближайшего товарища и друга, бесстрашного рыцаря революции, благороднейшего борца партии.
29 июля 1926 года Менжинский по поручению коллегии и полномочных представителей ОГПУ написал приказ-обращение ОГПУ ко всем чекистам.
