в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошел. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину»
Один патрон — одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм чая — пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трехсот — только двести пятьдесят — вы экономите пятьдесят чужих жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро. — Ну чего, нашел себе что-нибудь? — спросил у него подошедший Бурбон. — Здесь нет ничего интересного, — отмахнулся Артем. — Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где все, что хочешь достать можно. Идешь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы», — мечтательно вздохнул Бурбон. — А эти гниды, — он кивнул на флаг Ганзы, — устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя… Ладно, пойдем забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот гребаный.
Забрав Артемов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза. — Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если все-таки напоремся… Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну — это нормально еще. Но там, как я понимаю, у каждого по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них еще споткнемся сегодня. Так что ты это… Готов будь, а то ты у нас нежный… А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя еще… Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать… — размышлял он. — Ладно! — решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. — Пацан ты вроде ничего… В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, — предупредил он, цепко глядя Артему в глаза, — ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго!
Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпье, он осторожно вытащил оттуда завернутый в потертый черный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артема. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельем. — Держи! — передал он оружие Артему. — Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий… — и, не договорив, спрыгнул на пути. — Ладно, пошли. Раньше сядешь — раньше выйдешь.
Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артем и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но все-таки — через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, — впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира — так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да еще желание попугать немного молодежь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещенной спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди — одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.
Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно черным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артем пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушенно. Довольно долго они шли молча, но тишина давила все больше и под конец Артем не выдержал. — Слушай, Бурбон, — заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. — А это правда, что здесь недавно какие-то отморозки на караван напали?
Тот ответил не сразу, Артем подумал даже, что он не расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался. — Слышал чего-то такое, — ответил он. — Но меня тут не было тогда, точно сказать не могу.
Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артем с трудом выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно. — А как же их, никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны — станция, и с другой — станция? Куда они ушли? — продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало, просто для того, чтобы слышать свой голос.
Прошло еще несколько минут, прежде чем Бурбон наконец ответил, но на этот раз у Артема уже не было желания торопить его, в голове отдавалось эхо от слов, только что произнесенных им самим, и он был слишком занят, вслушиваясь в его отголоски. — Тут, говорят, где-то есть это… Типа, люк. Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудь разглядишь? — с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон.
Потребовалось еще время, чтобы Артем смог вспомнить, о чем они говорили, мучительно попытаться уцепиться за крючочек смысла и задать свой следующий вопрос, просто потому, что он хотел продолжить разговор, пусть такой неуклюжий и трудный, но спасавший их от тишины. — А тут всегда так… темно? — спросил Артем, испуганно чувствуя, что даже этот его вопрос прозвучал как-то слишком тихо, словно ему заложило уши. — Темно? Тут — всегда. Везде темно. Грядет… великая тьма, и… окутает она мир, и будет… властвовать превечно, — делая бессмысленные паузы, откликнулся Бурбон. — Это что — книга какая-то? — выговорил Артем, замечая про себя, что ему приходится прилагать все большие усилия, чтобы расслышать свои слова, вскользь обращая внимание на то, что язык Бурбона пугающе преобразился, но не имея достаточно сил, чтобы удивиться этому. — Книга… Бойся… истин, сокрытых в древних… фолиантах, где… слова тиснены золотом и бумага… аспидно-черная… не тлеет, — произнес тот тяжело, и Артема ударила мысль, что тот отчего-то больше не оборачивается, как раньше, когда обращается к нему. — Красиво! — почти закричал Артем. — Откуда это? — И красота… будет низвергнута и растоптана, и… задохнутся пророки, тщась произнести предречения… свои, ибо день… грядущий будет… чернее их самых зловещих… страхов, и узренное ими… отравит их разум… — глухо продолжил Бурбон и внезапно остановившись, резко повернул голову влево, так что Артему послышалось даже, что трещат его шейные позвонки, и заглянул Артему прямо в глаза, и от увиденного Артем отшатнулся назад.
Глаза Бурбона были широко распахнуты, но зрачки были странно сужены, они превратились в две крошечные точки, хотя в кромешной тьме туннеля должны были бы вырасти, пытаясь зачерпнуть как можно больше света. Лицо его было неестественно спокойным, разглаженным, и ни один мускул не был напряжен, и даже разгладилась постоянная презрительная усмешка. — Я умер, — размеренно проговорил Бурбон. — Меня больше нет. И, прямой как шпала, он рухнул лицом вниз.
И тут же, в этот самый момент в уши Артему ворвался тот самый прежний звук, но теперь он не начинался с нуля, постепенно разрастаясь и усиливаясь, как это было тогда, нет, он грянул сразу на полной громкости, оглушив его, выбив на мгновенье почву из-под его ног. В этом месте он был намного мощнее, и Артем, распластанный по земле, раздавленный, долго не мог собрать свою волю в кулак, чтобы подняться. Зажав руками свои уши, как он сделал в прошлый раз, одновременно закричав на пределе возможностей своих связок, Артем рванулся вперед и поднялся с пола. Потом, подхватив выпавший из рук Бурбона фонарь, он начал лихорадочно шарить им по стенам, пытаясь найти источник шума, разорванную трубу, как это было раньше. Но трубы здесь были абсолютно целые, и звук шел, скорее, откуда-то сверху. Не найдя ничего, Артем вернулся к Бурбону. Тот неподвижно лежал в той же позе, и когда Артем перевернул его лицом вверх, то увидел, к своему ужасу, что глаза у того все еще открыты. Артем, с трудом вспоминая, что надо делать, положил руку ему на запястье, чтобы услышать пульс, пусть слабый, как нитка, пусть сбивчивый, но услышать его… Тщетно. Тогда он схватил Бурбона за руки, и, обливаясь потом, потащил его тяжеленную тушу вперед, прочь от этого места, и это было дьявольски трудно, он ведь даже забыл снять с
