внизу город Кол-сити на берегу подземного озера с черной и прозрачной водой, населенной безглазыми рыбами. Шахтерские семьи живут в коттеджах, наслаждаясь прогулками по каменноугольным тропам в сиянии электрических прожекторов. Самое поразительное: молодой шахтер Гарри нашел на дне стометрового угольного колодца полумертвую обитательницу этих глубин — девушку Нелл, которую охранял огромный гарфанг (белая сова). Прямо-таки бездна подсознательного и анима новой психологии.
Ориентация по вертикали. Большинство вполне устраивает пребывание на поверхности, однако некоторые жаждут укрыться от внешнего мира в материнской утробе земли. Попадаются посторонние. Случайные гости. Чувствуя эхо, мираж, кружение квинтэссенции, они культивируют легкомыслие, иронию молнии, сладострастие облаков и предпочитают другой алхимический афоризм: «Много находит тот, кто мало ищет».
Заря и закат крови
Мы знаем от президента д’Эспанье и других знаменитых герметиков: огненная пневма принимает форму воды; согласно Парацельсу, вселенная окружает человека, словно яблочная плоть — сердцевину; и наконец, Бартлет Грин говорит Джону Ди: «Теперь я понял: события сначала текут в крови, а потом густеют в действительность»[58]. Эманации нашей крови определяют качества, тональность и темперамент нашей интерпретации внешнего мира.
Сведение этой субстанции к лейкоцитам, эритроцитам и прочим ингредиентам, добытым микроскопом, — одно из лучших достижений в борьбе против принципа жизни. Уильям Блейк в поэме «Мильтон» писал: «Микроскоп и телескоп ничего не знают об этом, они только меняют рацио наблюдателя». О чем об этом? О мистерии крови, в частности. Кровь связует восприятие: глаза преимущественно видят, но притом слушают, осязают и т. д. Глаз видит благодаря человеку, а не человек благодаря глазу, сказал Парацельс. Оптические инструменты отделяют зрение от остальных органов чувств, микрофоны изолируют слух — в результате восприятие распадается на фрагменты. Объективное рацио собирает мозаикой разрозненные данности, представляя модели вещей, людей, внешнего мира вообще. Отсюда иллюзия приблизительной одинаковости внешнего мира для всех глаз, ушей, пальцев, носов, языков.
Задолго до микроскопа и микрофона стандартизация восприятия обусловилась равномерностью и повтором. Изобретение механических часов, их промышленное производство в середине шестнадцатого века открыло эпоху механизма, тотально враждебную природе. «Мы измеряем время с помощью часового механизма, отрегулированного по вращению земли, предполагая равномерность этого вращения, что крайне сомнительно. Согласно подобной логике, повтор какого-либо естественного процесса всегда занимает одинаковое количество времени»[59].
Периодичность восходов и заходов, солнечных и лунных затмений, планетарных эволюций, времен года — все это обрело математическую точность только в объективных ученых мозгах. Равномерность, повтор, стандарт необходимы социальному механизму, а больше никому и ничему. Равнодольные метры, монотонная ударность ритма — революция в музыке (темперация звукоряда), военном деле (маршевый шаг, строевая подготовка), деформация крови.
Йохан Хейзинга в «Осени средневековья» акцентировал напряженную и бурную эмоциональную жизнь той эпохи. Когда Петр Пустынник в конце одиннадцатого века призывал толпы верующих на крестовый поход и рассказывал, сколь ужасно третируют сарацины христианские святыни, слушатели рыдали, раздирали одежду, бросали драгоценности в общую казну. Современные историки считают сие предприятие фанатическим и бессмысленным.
Знаменитый Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей», иронизировал: «Раньше постель новобрачных по утрам напоминала поле битвы двух медведей, сейчас — предсмертное ложе паралитиков». Равнодольность, смирение, чувство меры — лозунги буржуазной цивилизации. Отец Робинзона Крузо так увещал сынка: «Ведь и короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел, и сетуют, что судьба не поставила их между двумя крайностями — ничтожеством и величием, и даже мудрец, который молил небо не посылать ему ни бедности, ни богатства, тем самым свидетельствовал, что золотая середина есть пример истинного счастья».
В начале семнадцатого века Уильям Гарвей открыл закон кровообращения. Сердце
Сложная субстанция крови — вода, воздух, огонь — связует земное тело с пространством иных космических стихий. Если психосоматика зажата и сдавлена социальным прессингом либо собственными комплексами и фобиями, это ведет к персональным катаклизмам. С одной оговоркой: если кровь активизирована огнем.
Здесь не помешает парантезис касательно трудной проблемы активности, потенциальности и пассивности. Согласно Аристотелю, божество — чистая активность, материя — чистая потенциальность. Николай Кузанский в своей фигуре «Парадигма», где «формирующий свет» противопоставлен «тьме», тем не менее, оставил точку чистой активности в линии тьмы, а точку чистой потенциальности — в линии света. Таким образом, при создании срединных миров, свет переходит в тьму и наоборот.
Потенциальны порох, или сжатая пружина, или оскорбленный подросток, или страстный выжидатель, потенциальна также беременная женщина. В положенный срок потенциальность реализует активность — здесь, в стихии земли, активность всегда вторична. Определенной гармонии меж потенциальностью и активностью можно достигнуть в том случае, когда энергия сердца нормально питает мозг, гениталии и другие органы. Аналогия микро- и макрокосма диктует здесь сравнение с планетарной системой: сердце — Солнце, мозг — Луна, гениталии — Венера и т. д. Энергия сердца — природный жизненный огонь. Катастрофа новой эпохи вовсе не в дисгармонии — пусть бушуют страсти, сшибаются честолюбие и любовь, гнев и ярость, греза и бешенство — все это обнажает огонь в крови, энергию сердца. Но механическое время, равномерность, монотонность убивают индивидуальную активность и потенциальность крови. Ныне волнения и трепеты крови, изученные медициной и психологией, регулируются двоичной системой буржуазной морали и правилами дорожного движения.
Молодых людей увлекают готовыми моделями мироздания — от галактик до хромосом — и приглашают занять вакантные ячейки «специальности» в разлинованном этом мареве. Ибо, прежде всего, поражает уныние, скука и уродство новой эпохи, функционирующей по законам материальной лишенности (privatio). Изобилие (abundatio) исключено при тотальной механизации — это хорошо представлено в «Совершенстве техники» Фридриха Георга Юнгера, поскольку при крайне малой полезной отдаче механизмы пожирают невероятное количество энергии. И главное: организация технизированной среды обитания высасывает жизнь из крови обитателей. Тоталитарная наука, что пришла на смену тоталитарной религии, столь же мало любит самостоятельное онтологическое воззрение. Уильям Блейк, строки из поэмы «Мильтон»:
