пор, пока комсомольские лидеры не осознали, что, собравшись вместе, патриоты читают стихи, не публиковавшиеся в советских изданиях, и обсуждают историю Украины совсем не так, как ее преподавали в школе. Клуб прикрыли, и Танюк переехал в Одессу, нашел работу режиссера в маленьком городском театре и уговорил местный комсомол открыть Клуб творческой молодежи. Клуб просуществовал недолго, спектакли запрещались. Танюк переехал во Львов, потом в Харьков — везде история повторялась. Устав от маленьких театров и комсомольских боссов на Украине, Танюк перебрался в Москву.
— Встретимся вечером, в половине одиннадцатого, в сквере у Большого театра, — предложил Лесь, когда я до него дозвонилась.
Мы сели на скамейку под фонарем. Танюк бегло просмотрел документ, как будто уже был знаком с содержанием, и подписал его. Он, конечно, понимал, что может снова потерять работу, но ему было не привыкать.
Следующим вечером я отправилась к одному знакомому, которого мы с Ларисой считали своим другом. Не так давно он помогал Толе, когда тот писал «Мои показания», давал книги для отправки в лагеря, вносил деньги в наш «Красный крест».
Он внимательно прочитал письмо и, возвращая мне, сказал:
— Я не стану подписывать. Более того, я бы и вам посоветовал убрать свою подпись.
— Почему?
— Потому что делать что-то полезное и вести себя как идиоты — это большая разница. Посылать такое письмо — это все равно что пойти в КГБ и сказать: «Вот они мы. Вот что мы делаем. Вот наши адреса. Присылайте за нами „черный ворон“, когда вам будет удобно». Этим людям платят за то, чтоб они нас искали. Делать работу за них — это просто идиотизм.
— Но как можно добиваться гласности, чтоб об этом не стало известно КГБ?
Если принять этот аргумент и быть последовательным, нельзя не действовать открыто. И с этим придется жить.
Через несколько дней, без предупреждения, появилась Лариса.
— Это ты вычеркнула из письма последнюю фразу?
— Я это предложила.
— Ты не имела права менять текст автора.
— Я его спрашивала, и он согласился.
— Зачем ты это сделала?
— Юлик Добрушин сказал, что без этой фразы он соберет больше подписей.
— А о тех, кто подписал первый вариант письма, ты подумала? Ты ведь не знаешь, стали бы они подписывать письмо без последней фразы.
— Но с этой фразой не подписали бы друзья Юлика.
— Ну так и черт с ними!
Лариса ушла, хлопнув дверью. Дня на два — три мы превратились в идеологических противников.
Примерно через месяц после суда над Гинзбургом и Галансковым, 14 февраля, в квартиру Алика Есенина-Вольпина вошли милиционеры в сопровождении психиатра. Услышав от них: «Пройдемте», Алик ответил кратко: «Не пойду» и не сдвинулся с места. Он не сопротивлялся, но и помогать незаконной акции насильственного задержания не собирался. Его буквально выволокли из дома и поместили в психиатрическую больницу для хроников и направленных на принудительное лечение уголовников.
Через несколько часов о случившемся стало известно. Слова «не пойду» передавали друг другу сотни друзей и знакомых Алика. Под письмом с требованием его освобождения поставили подписи девяносто девять математиков. Два академика обратились к министру здравоохранения. Через несколько дней Алика перевели в обычную психбольницу, а через три месяца, 12 мая, выпустили.
Петиционная кампания не помогла смягчить участь Галанскова и Гинзбурга, но Алику помогла. Это был первый случай, когда власти посчитались с мнением общественности.
Глава 8
Из парткома издательства сообщили, что меня вызывают на заседание бюро Бауманского райкома партии. Позвонила Наташе. «Бориса тоже вызывают», — сообщила она. Это мне совсем не понравилось.
Перебирая в памяти последние события, я гадала, чем я могла привлечь внимание партийных боссов — участием в перепечатке «Моих показаний» или в работе нашего «Красного креста»? Что они могли узнать?
Первым, кого я увидела, явившись на следующий день в райком, оказался Мося Тульчинский, первый муж Наташи и мой коллега по издательству. Он сидел в приемной с таким грустным видом, что, казалось, тысячелетняя скорбь всего еврейского народа отпечаталась на его лице.
«Почему он здесь?» — подумала я. О Толиной книге он даже не знал.
Меня вызвали первой.
Человек двенадцать сидели за длинным, покрытым зеленым сукном столом, в центре которого стоял графин с водой.
— Людмила Михайловна, расскажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь последние три года?
— Работаю редактором в издательстве «Наука».
— А что вы делаете помимо работы?
— Воспитываю детей.
— А еще?
— Книги читаю.
— Ну а еще что делаете?
— Ничего.
— Скажите, вы подписывали какие-нибудь письма?
— Что вы имеете в виду?
— Например, письмо генеральному прокурору.
Это письмо я подписала: «Л. Алексеева, редактор». В СССР, наверное, тысячи Л. Алексеевых, не только Людмил — немало женских имен начинается на букву «Л». Множество женщин работают редакторами в сотнях учреждений.
При взгляде на лица членов бюро райкома мне показалось, что они сомневаются — может, вызвали не ту Алексееву. Они, конечно, изучили мое личное дело и знали, что родители мои — члены партии, отец погиб на войне. Моя биография типична для любого советского гражданина. Я могла бы сделать вид, что не знаю, о чем идет речь. Но я ответила:
— Да, подписывала.
— Почему вы подписали это письмо?
— Я согласна со всем тем, что изложено в этом письме, поэтому и подписала.
— Что же заставило вас думать, что в письме все правильно? Разве вы не читаете газет? Там четко и ясно сказано: Галансков, Гинзбург и остальные обвиняемые на поверку оказались лакеями иностранных разведок.
— То, что напечатано в газетах, просто неправда. Как и в деле Синявского и Даниэля, доказательства либо отсутствуют, либо сфабрикованы.
— Вы подписывали еще какие-нибудь письма?
— Да. Я подписала три письма, в разные официальные инстанции.
— Кто автор письма генеральному прокурору Руденко?
— Я не знаю.
— Как же можно подписать письмо, если вы даже не знаете, кто его автор?
