СССР… Несомненно, что эти репрессии, в том числе моя высылка, противоречат праву на свободу убеждений и информационного обмена, противоречат открытости общества и тем самым — международному доверию, безопасности и стабильности, Хельсинкским соглашениям и другим международным обязательствам СССР… Все это противоречит глубинным интересам нашей страны, жизненно нуждающейся в плюралистических реформах для выхода из экономического и социального тупика… Но сейчас наше государство само не проявляет способности к реформам и прямо или косвенно препятствует этим необходимым процессам в сфере своего влияния'.
Этот выпуск, датированный июнем 1982 года, вышел последним. 'Хроника текущих событий' просуществовала четырнадцать лет — на четыре года дольше, чем герценовский 'Колокол'.
В декабре 1981 года против члена Московской Хельсинкской группы адвоката Софьи Васильевны Каллистратовой возбудили уголовное дело. К тому времени работу вели, кроме нее, еще два члена группы — Елена Боннэр и Наум Мейман. Остальные находились в заключении, ссылке, эмиграции. За три дня до ее семидесятишестилетия Каллистратовой предъявили обвинение по статье 1901, 'распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй'. Основывалось оно на документах МХГ — ста тринадцати из 194 опубликованных группой. В тот же день, 6 сентября 1982 года, Елена Боннэр сделала заявление: 'В сложившейся обстановке группа не может выполнять взятые на себя обязанности и под давлением властей вынуждена прекратить свою работу' — так заканчивался последний документ Московской Хельсинкской группы. После этого заявления дело Каллистратовой было закрыто. Вскоре в 'клевете' обвинили Елену Боннэр — за то, что передавала письма Сахарова на Запад. Ее тоже выслали в Горький.
В начале восьмидесятых годов на свободе почти не осталось ветеранов-правозащитников. Старый тост: 'За тех, кто не может выпить с нами' подразумевал теперь не только арестованных и томящихся в лагерях, но и тех, кто эмигрировал. О правозащитном движении стали говорить в прошедшем времени. Люди, раньше помогавшие диссидентам, отвернулись от них. Некоторые, стремясь облегчить душу, переключились на критику. Они обвиняли диссидентов в 'экстремизме' и неосуществимости их требований, а приверженность открытым формам протеста называли 'провокацией'.
О тысячах узников совести забыли. Призывы об освобождении политзаключенных исходили только от них самих и узкого круга близких друзей и родственников.
Вскоре после нашего отъезда сын женщины, которая когда-то училась с мамой в аспирантуре, попросил разрешения пожить у нее несколько месяцев, пока он не уладит свои квартирные проблемы. Его мать была близким другом нашей семьи. Я знала ее с детства и называла тетей Галей. Маме не хотелось, чтоб с ней в квартире кто-то жил, но отказать было неудобно, и Виктор с женой разместились во второй комнате.
Несколько месяцев они мирно сосуществовали. Однажды мама ушла по делам, но неожиданно быстро вернулась, обнаружив, что что-то забыла. Она прошла по коридору к своей комнате, повернула ручку, но дверь не открывалась. Мама стала стучать. Дверь открыл Виктор.
— Виктор?! Что вы делаете в моей комнате?
— Мне нужно было переодеться.
Звучало это, мягко выражаясь, странно: в отсутствие хозяйки запереться в ее комнате, чтобы переодеться.
Дождавшись, когда Виктор выйдет, мама осмотрела письменный стол. Все было на месте, кроме Мишиного учебника йоги — самодельного буклета с описанием упражнений и рисунками от руки. Хотя это было вполне невинное произведение, аполитичное и незапрещенное, оно формально подходило под определение самиздата и потому могло заинтересовать невежественного, но рьяного осведомителя.
Мама ничего не сказала, но сделала выводы. Через пару дней учебник йоги возвратился в ящик стола. Мама без всяких объяснений попросила Виктора покинуть дом.
Спустя месяц наша дальняя родственница зашла к маме и спросила, не могли бы ее сестра с мужем пожить у нее несколько месяцев. Они ждут квартиру в новом доме, но строительство еще не закончилось. Жить им негде, а снимать не на что, так как оба студенты. Маме пришлось согласиться.
Вскоре после появления новых жильцов мама обнаружила, что в учебнике йоги не хватает нескольких первых страниц. Ночью она слышала, как в соседней комнате стрекочет машинка. Она не знала, что именно печатают, но вряд ли это была курсовая работа — в те времена студенты писали курсовые от руки. На следующий день, вернувшись с прогулки, мама заметила, что пропавшие страницы лежат на месте, а следующий раздел отсутствует. Ночью за стеной снова слышался стук машинки. И так продолжалось несколько дней, пока не перепечатали весь буклет.
Мама не могла выставить эту парочку без объяснения причин, все-таки они родственники, хоть и дальние. С другой стороны, объяснения ни к чему хорошему не приведут — родня узнает об их неблаговидном поведении, отношения осложнятся. И мама решила дождаться их отъезда в оговоренный срок.
Когда молодые люди попросилась пожить еще три месяца, мама им отказала. На следующий день просить за них пришла родственница, но мама не поддалась на уговоры.
— Нет, — сказала она. — Я сыта по горло. Я устала от их присутствия, вернее — от их стукачества. Не сомневаюсь, что они этим занимаются.
Через несколько дней после проведенного ею семейного расследования родственница пришла извиняться:
— Простите нас, Валентина Афанасьевна, я и представить не могла, что такое может случиться у нас в семье.
Видимо, наши органы безопасности были убеждены, что все диссиденты работали на ЦРУ и при этом вербовали туда же своих родителей. Как бы там ни было, но жизнь мамы стала невыносимой.
В 1980 году она обратилась за разрешением на поездку в США, ко мне в гости. Первой инстанцией, которой полагалось рассмотреть ее заявление, был партком по месту жительства, где она состояла на учете как пенсионерка. Надо заметить, что изначально дом, в котором мы жили, предназначался для работников КГБ, так что партком состоял в основном из гэбистов в отставке и их родственников.
На собрании первой взяла слово библиотекарь:
— Валентина Афанасьевна очень много делает для библиотеки. Она очень образованна и прилежна. Она настоящий коммунист и заслуживает доверия нашей партийной организации. Предлагаю проголосовать за то, чтобы разрешить ей поездку к дочери.
Следующей выступила пожилая располневшая женщина, бывший секретарь парторганизации:
— Валентина Афанасьевна всегда готова помочь. Молока больным принесет, с внуками посидит, если кому нужно к врачу. Рекомендую дать Валентине Афанасьевне разрешение на поездку к дочери в Америку.
— Как вы относитесь к занятиям вашей дочери? — спросил один из отставников.
— Она почти ничего не говорила мне, когда жила здесь.
— Почему?
— Не хотела, чтоб я волновалась. Вам известно о ее занятиях столько же, сколько и мне.
Партийная организация проголосовала за то, чтоб рекомендовать Ефименко Валентину Афанасьевну для поездки в гости к дочери в США. Маме удавалось установить дружеские отношения даже с гэбистами. Но с ОВИРом — не удалось, в выездной визе ей отказали. Ей оставалось выбирать между одинокой старостью в Москве и отъездом навсегда.
В 1984 году мама решила уехать. Начинать надо было с выхода из партии, и она подала заявление все в тот же партком по месту жительства. На собрание, где должно было рассматриваться заявление, она не пошла. Прилегла отдохнуть, но тут зазвонил телефон. Трое женщин, товарищей по парторганизации, хотели ее навестить.
— Мы пришли к вам из чувства долга, — заявила одна из них, видимо, старшая. — Все мы давно в
