Вблизи Толстого
От автора
Выпуская в свет дневник, посвященный моему почти пятнадцатилетнему общению со Львом Николаевичем Толстым, я считаю необходимым прежде всего сказать, какую цель преследовал я, ведя свои записи, и как я записывал.
Записывал я главным образом слова Л.H., а частью и события его личной жизни, стараясь избежать подбора того, что казалось бы мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о каком?либо плане или даже о связности отдельных записей между собою. От этого мой дневник, разумеется, ни в какой мере не является «литературой». Его цель — быть документом.
К сожалению, я далеко не всегда и не все записывал. Сравнительно больше я стал записывать только с 1908 года. В 1909 году записей уже довольно много, и только последний год жизни Л.H., 1910–й, записан мною почти со всею доступной мне полнотою.
(Благодаря этому получилась чрезвычайная неравномерность: выпускаемый в настоящее время
Записывал я обычно так: я всегда имел при себе карандаш и небольшие листки бумаги, на которых сейчас же, отойдя к сторонке или незаметно под столом, иногда даже в кармане, сокращенно записывал слова Л. Н. и реплики других. Думаю, что Л. Н. ни разу не заметил, что я записываю. Раза два, впрочем, когда мне хотелось проверить точность своей записи, мне случалось прочитывать Л. Н. записанную мною мысль, и я счастлив, что в этих случаях не встретил со стороны Л. Н. никаких замечаний или поправок. Л. Н. вполне мог думать, что это были случайные записи заинтересовавших меня отвлеченных мыслей и, по — видимому, никогда не знал, что я записываю более или менее систематически. Со временем у меня выработалась своеобразная техника сокращенных записей, благодаря которой мне удавалось иногда записывать более или менее продолжительные и сложные беседы.
Записанное, обыкновенно в тот же день, иногда сейчас же после записи, а иногда придя домой я прочитывал и дописывал яснее и наконец, спустя некоторое время, переписывал в тетради; причем в тех случаях, когда почему?либо запись не была мною разобрана сейчас же, часть записанного я уже не мог восстановить… В некоторых случаях, особенно в более ранние годы, я на отдельных записях не отмечал дат, почему они и датированы мною только приблизительно.
Слова Л. Н. я старался записывать, сохраняя особенности его устной речи, не сглаживая естественные в разговоре синтаксические неправильности, повторения, необычную расстановку слов. От этого некоторые записи иногда не сразу понятны, но зато хочется надеяться, что мне удалось хоть кое — где сохранить живую речь Л. Н., часто совсем не похожую на его своеобразный писательский стиль.
Иногда я отмечал и особенности его произношения и делаемых им ударений в словах и жалею, что не делал этого чаще. Я надеюсь в приложении ко второму тому сделать небольшой перечень таких особенностей его речи, которые я хорошо помню.
Записывая происходившее вокруг Л.H., я не мог избежать того, чтобы не касаться отношений Л. Н. к его жене, детям и другим лицам, с которыми он общался. Если при этом поневоле отпечатлевались такие черты, которые не всегда выставляют в благоприятном свете тех или иных лиц или их поступки, то произошло это не из желания моего сказать о ком?либо дурное — дурного много во всех нас и неудивительно найти его в каждом, — а потому, что я не считал возможным ретушировать выступавшую из моих записей картину отношений между Л. Н. и окружавшими его людьми. Все, не имеющее непосредственного отношения к Л.H., а также некоторые слишком резкие его отзывы о живых лицах я тем не менее при печатании дневника опускаю; иногда также заменяю имена условными буквами или инициалами. Все, касающееся лиц умерших, я оставляю с большей свободой.
В составлении примечаний к первому тому дневника мне оказали большую помощь В. И. Срезневский и АЛ. Бем, которым я приношу сердечную благодарность. Также я очень благодарю В. Г. и А. К. Чертковых за весьма существенные замечания и справки, данные мне при приготовлении дневника к печати, и особенно К. С. Шохор — Троцкого, за его многочисленные и ценные указания.
Записи с 1896–го по 1904 год печатаются впервые. Записи с 1904–го по сентябрь 1908 года были напечатаны в «Русских Пропилеях», том 2–й, а записи с конца 1908 года по 1 января 1910 года — в первом сборнике «Толстой. Памятники жизни и творчества». Ранее напечатанные части дневника печатаются в настоящем издании в значительно дополненном виде. Мною прибавлено многое из моего архива писем и вновь найденных записей в старых записных книжках и на отдельных листках и, наконец, почти все то, что раньше было опущено по соображениям слишком большой интимности (отрывки печатались еще при жизни Софьи Андреевны), цензурным и пр. Записи за 1910 год печатаются впервые.
1896
В первый раз я был в доме у Льва Николаевича (в Москве в Хамовническом переулке)
Мне тогда еще не минуло 21 года. Я был почти мальчик. Привезла меня к Толстым одна известная в то время московская певица, М. Н.Климентова — Муромцева, бывавшая у Толстых. Привезла, разумеется, в качестве пианиста…
Когда человек имеет несчастье играть на каком?нибудь инструменте, петь, декламировать и т. п., то это является постоянным препятствием для непосредственного общения его с людьми. С ним не говорят, им не интересуются как человеком: его просят сыграть, спеть, прочесть… От этого чувствуешь себя среди людей трудно, неловко.
Неловко было мне тогда и мучительно страшно. Меня представили. Я пробрался в гостиную, где по счастью оказалось два — три знакомых лица. Льва Николаевича я еще не видал. Немного погодя он вышел. В блузе, руки за поясом… Поздоровался со всеми. Я не помню, говорил ли он тут со мной. Потом я играл. Играл плохо. Разумеется, из учтивости меня благодарили и хвалили, отчего мне стало невыразимо стыдно.
И вот тут, когда я стоял посреди большой комнаты, такой растерянный, не зная, куда деваться, не решаясь глаз поднять, Л. Н. подошел ко мне и просто, как только он умеет говорить, заговорил со мной.
Между прочим, говоря о том, что я играл, он спросил меня:
— Какого композитора вы любите больше всех?
Я ответил:
— Бетховена.
Л. Н. посмотрел мне прямо в глаза и сказал тихо, как бы недоверчиво:
— Правда ли?
Похоже было, что я говорю, что все говорят. А я правду сказал.
Л. Н. заметил, что едва ли не больше всех композиторов любит Шопена. Он сказал мне:
— Во всяком искусстве — я это и на своем опыте знаю — трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана — изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны.
