Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

поединка. Он сказал:

— Здесь я слышу и как бы предчувствие трагической развязки, и волнение, и даже эту поэзию дуэли…

Потом Л. Н. перевел как?то разговор на значение и роль формы в искусстве:

— Я думаю, что каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразно, то также — и их форма. Как?то в Париже мы с Тургеневым вернулись домой из театра и говорили об этом, и он совершенно согласился со мной. Мы с ним припоминали все лучшее в русской литературе, и оказалось, что в этих произведениях форма совершенно оригинальная. Не говоря уже о Пушкине, возьмем «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное. Потом — «Записки охотника», — лучшее, что Тургенев написал. Достоевского «Мертвый дом», потом, грешный человек, — «Детство», «Былое и думы» Герцена, «Герой нашего времени»…

1 августа. Л. Н. говорил при мне с Марией Александровной Шмидт о некоем Хохлове, который сошел с ума. Л. H. рассказал мне вкратце его историю и потом сказал:

— Какая загадка сумасшествие! Что, он жив или мертв?

Я сказал:

— Сумасшествие не большая загадка, чем здоровое мышление. Вообще тайна — каким образом духовное «я», живущее во мне, проявляется посредством головного мозга. Но если я допускаю, что первопричина не в моем мозгу, а по ту сторону его, а он только средство проявления этой моей сущности, то тогда для меня не является новой загадкой, почему эта моя сущность при расстройстве мозгового аппарата не может проявляться.

Л. Н. сказал:

— Да, все это такая тайна! Ну, возьмем ребенка. Когда он родился, есть ли в нем жизнь разумная? Когда она начинается в нем? А когда он движется в утробе матери? Для меня жизнь — это непрерывное освобождение духовного «я». Недавно ко мне приезжал NN и спрашивает: верю ли я в будущую жизнь? Но для меня в этом вопросе заключается противоречие. Что значит «будущая жизнь»? Можно верить в жизнь, но для жизни вечной наше понятие «будущая» совершенно неприложимо.

— Но если уже говорить о жизни так, как мы можем ее мыслить, как о жизни после нашей настоящей, то мне кажется, ее можно себе представить только в двух возможных формах: или как слияние с вечным духовным началом, с Богом, или как продолжение в другой форме того же процесса освобождения духовного «я» от так называемой материи.

— Может быть, это и случайно, но замечательно, что Христос сказал фарисеям: «Прежде нежели Авраам был, аз есмь».

Я вошел как?то в столовую, когда Л. Н. говорил с К. А. Михайловым (учителем рисования) об искусстве. Л. Н. сказал:

— Среди ощущений, испытываемых нашими чувствами — осязанием, слухом, зрением и т. д. существуют такие, которые неприятны, болезненны, например: сильный удар, горький вкус, оглушительный шум и т. д. Так вот, современное искусство часто воздействует на нас не столько своим содержанием, сколько этими болезненными раздражениями ваших органов чувств. Во вкусовых ощущениях — нездоровый вкус нуждается в горчице, а на неиспорченный вкус она производит впечатление отвратительное; так и в искусствах. Надо провести разделяющую черту и найти, где начинается эта художественная горчица, и я думаю, что это задача огромной важности. В живописи, мне кажется, эту границу провести особенно трудно.

Л. Н. сказал князю Яшвилю (тульский вице — губернатор):

— Я всю жизнь учился и не перестаю учиться, и вот что я заметил, учение только тогда плодотворно, когда отвечает каким?нибудь моим запросам. Иначе оно бесполезно. Я помню, когда я был мировым посредником, я брал законы и старался их изучать и не мог ничего запомнить. Но стоило, чтобы для какого?нибудь дела мне были нужны известные статьи, я их всегда запоминал и мог потом применять на деле.

Разговор зашел о нашем правительстве. Яшвиль стал приводить примеры того, как дурно в Европе.

На это Л. Н. с некоторым даже раздражением сказал ему:

— Какое право имеем мы осуждать что?либо на Западе, когда нам еще так до них далеко?! У нас так мерзко, что мы никого осуждать не имеем права. Мы лишены возможности удовлетворять даже самым элементарным потребностям всякого человека: читать, писать и думать то и так, как ему хочется.

По поводу того, что Л. Н. пишет сейчас «Хаджи — Мурата», он сказал:

— Я помню, давно уже, мне кто?то подарил очень удобный дорожный подсвечник. Когда я показал этот подсвечник яснополянскому столяру, он посмотрел, посмотрел, потом вздохнул и сказал: «Это все младость»! Вот и эта моя теперь работа: это все младость!

17 августа. Нынче еду на два дня в Ясную. Вот выдержка из полученного мною сегодня от Марии Львовны письма от

14 августа: «У нас все хорошо. Л. Н. сравнительно здоров, только все желудок не совсем хорош. Играем в винт. Теперь не с кем. Было много гостей: Стасов, Гинцбург, Стаховичи и многие другие — и было очень шумно. Сейчас затишье. Работается «Хаджи — Мурат»…

20 августа. Нынче приехал из Ясной, где провел два дня. Л. Н. очень бодр и усиленно пишет «Хаджи — Мурата».

30 августа, Ясная Поляна. Я здесь уже три дня. Л. Н. говорил с Ильей Львовичем и с кем?то еще о земледелии и о новом ручном орудии «планет».

Л. Н. сказал:

— Поразительно, как мало технических изобретений и усовершенствований сделано в области сельского хозяйства сравнительно с успехами промышленности.

Потом Л. Н. сказал еще:

— Рёскин говорит о том, насколько дороже всяких усовершенствований и технического прогресса — человеческие жизни, которые губятся для их достижения.

О Рёскине Л. Н. сказал еще:

— С Рёскином спорить трудно: у него одного больше ума, чем у всего английского парламента.

Л. Н. с большой любовью говорит о Пушкине. Он раскрыл книгу с его портретом, смотрел довольно долго на его лицо и с каким?то особенным чувством сказал:

— Экое прекрасное лицо!

Говорили о болезни Чичерина, о том, что он, кажется, впадает в детство. Л. Н. сказал:

— Я благодарю Бога, что еще не совсем одурел.

Я понес раз пальто Л.H., ушедшему гулять, и встретил его на шоссе. Мы пошли вместе домой и шли вдоль поля. Л. Н. увидал плохие зеленя и сказал:

— Мой хозяйский глаз возмущается: Бог знает, как засеяно!

Когда мы подошли к границе яснополянского сада, то услыхали громкие детские голоса, а вскоре и увидали большую пеструю толпу деревенских ребят, о чем?то совещавшихся. Они заметили Л. Н. и стали то подсылать друг друга к нему, то, наоборот, — робеть и прятаться. Л. Н. очень заинтересовался ими и подозвал их. Они стали подходить, сначала робко, один по одному, но постепенно подошли все. Особенно я помню одного в серых ситцевых полосатых штанах, в рваном картузе и рубахе и в огромных тяжелых, должно быть отцовских, сапогах.

Л. Н. показал им свою складную палку, которая имела большой успех. Он спросил их, что они здесь делают. Оказалось, что они рвали «дули» и за ними погнался сторож. Л. Н. пошел с ними. По дороге он их расспрашивал про их родителей. Один оказался сыном Тараса Фоканыча. Л. Н. сказал мне:

— Это был один из самых моих лучших учеников. Какое это было хорошее время! Как я любил это дело! И, главное, никто не мешал. Теперь мне во всем мешает эта популярность: что ни сделай, обо всем будут говорить. А тогда никто ничего не знал и не мешал, ни чужие, ни семейные. Впрочем, тогда и семьи ни у кого еще не было.

Когда мы дошли до места, Л. Н. сказал детям собирать груши. Они облепили деревья и стали — одни сбивать, другие стряхивать, третьи подбирать. Стоял гам, веселый детский крик, и фигура старого, доброго