Н. все болит нога, и положение его довольно серьезно. Вот выдержки из записок Александры Львовны: «Болит нога еще выше, но жара нет и общее состояние хорошее. Кладем лед…» «У папа второй день совсем нормальная температура — 36,3. Ночью нынче только было 37,4. Нога каждый день немного лучше, сердце хорошо. Он слаб, лежит, но это ничего, температура настолько низка, что так и должно быть…» «Тут Чертковы. Папа спит сейчас…»
— Я в своей статье («Закон насилия и закон любви») пишу, что хотя все величайшие учения нравственности сводятся к одному, но ни в одном так определенно и ясно не ставится в основание учение любви, как в христианстве. Основание христианства — любовь и заповедь непротивления злу насилием. Когда люди называют себя христианами и не признают заповеди непротивления, это выходит, как если бы кто?нибудь говорил: что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов — я признаю, но что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками — это преувеличение, парадокс.
В тот же вечер, раньше, Л. Н. говорил о систематическом церковном искажении учения Христа.
— Казалось бы, — сказал Л. H., — чего уж яснее заповедь о прелюбодеянии, а развод утверждается церковью.
Тогда же Сергеенко собрал у всех присутствовавших подписи для присоединения к прекрасному письму Репина в петербургской газете «Слово» по поводу статьи Л. Н. «Не могу молчать». Все подписались. Но «Слово», очевидно, не рискнуло напечатать ни нашей телеграммы, ни наших подписей.
За чаем говорили о современной литературе. Л. Н. просил Бутурлина прислать, если что найдется нового, Анатоля Франса, которого Л. Н. очень ценит. Он опять вспоминал «Кренкебиль».
— Я давно уже не помню, — сказал Л.H., — чтобы я испытал сильное художественное впечатление от литературного произведения. Я думаю, это не от того, что я стар; мне кажется, что современная литература, как прежде римская, приходит к концу. Никого нет, ни на Западе, ни у нас.
Бутурлин спросил Л.H., не помнит ли он «De profundis» Уайльда.
Л. Н. этой вещи не читал, но он сказал:
— Я забываю теперь все, но все?таки я помню, что я что?то пробовал его читать, и осталось такое впечатление, что читать не стоит.
Говоря о теперешних русских писателях, Л. Н. упомянул Куприна.
— У него маленькая область, он знает солдатскую жизнь, но все?таки у него настоящие художественные приемы. Им просто нечего сказать, а они ищут каких?то новых форм. Да зачем их искать? Если есть что сказать, то только бы успеть сказать все, что хочется, а формы искать не придется.
По поводу книги Эльцбахера «Анархизм», которую Л. Н. перечитывал, он сказал:
— Христианский анархизм — узкое определение христианского мировоззрения, но анархизм вытекает неминуемо из христианства в его приложении к общественной жизни.
Л. Н. как?то летом получил письмо из Японии, написанное по — японски с приложенным английским переводом.
Письмо его очень тронуло — оно от восемнадцатилетней японки, и переведено ее другом на английский язык. В письме выражается полное сочувствие идеям Л. Н. Л. Н. сказал:
— Это так странно и так радостно, чувствовать свою связь здесь, в Ясной Поляне, с какой?то неведомой девушкой за тысячи верст в Японии.
27
Первый день болезни я Л. Н. не видал. На второй я зашел на минутку перед их обедом, когда он пожелал видеть дам: Марию Николаевну (сестру), С. А.Стахович, Варвару Михайловну, Марию Николаевну (жену Сергея Львовича). Л. Н. сказал мне:
— Хотя вы и не дама, но я рад вас видеть.
Потом я его видел еще раз через день. Он был приветлив, жалел, что Мария Николаевна лишена моей игры, и просил сыграть.
Я сыграл две — три пьесы. Он плакал. На другой день я поиграл немного опять. И опять он плакал, но рад был слушать. В этот вечер в Ясной был Д. А. Олсуфьев. Л. Н. захотел сыграть в шахматы и сказал кинуть жребий, кому играть с ним, мне или Олсуфьеву. Досталось Олсуфьеву. Л. Н. сказал ему:
— Вам досталась неприятность играть со мной.
Л. Н. обыграл его, и я был очень рад, так как это обозначало, что Л. Н. чувствует себя бодрее. После этого я захворал (нарыв на ноге) и с неделю не был в Ясной.
Во время своей болезни Л. Н. сказал Александре Львовне:
— Моя болезнь — это Софья Андреевна.
Я говорил с Чертковым. Он говорит, что Л.H., как он и намекал в статье «Не могу молчать», совсем уже решился уйти. Но потом решил, что должен нести свой крест. Ему было так невыносимо тяжело, что он стал хотеть смерти. От этого духовно — угнетенного состояния упали физические силы — он умирал. Как?то он не спал ночью и радостно чувствовал близость смерти. «Так хорошо уйти домой», — сказал он. Но сейчас он, кажется, поправляется.
Приехал Беркенгейм. Я был в Ясной 21–го днем. Это был очень плохой день. Я Л. Н. не видал, он диктовал Гусеву. Болезнь как бы стала проходить, но сильная слабость угрожала самой жизни.
В этот день уезжала Мария Николаевна — сестра. Она зашла проститься. Никого не было, но она рассказывала, что Л. Н. ей сказал, как рад был пожить с ней вместе (она с месяц гостила), а потом, прощаясь, прибавил:
— А если мы больше не увидимся… — но тут голос оборвался, он заплакал. Мария Николаевна не выдержала, зарыдала и вышла.
— Так я и не знаю, что он хотел сказать, — прибавила она.
Вся трясясь от рыданий, она пошла вниз проститься с Александрой Львовной. Та была нездорова и у себя лежала, и оттуда раздался какой?то отвратительный развеселый поющий голос граммофона и смех Александры Львовны, прислуги, Димы… Софья Андреевна права, что Мария Львовна почувствовала бы в эту минуту прощанья и не могла бы допустить такого ужасного диссонанса…
На другой день, 22–го, Л. Н. было лучше. Был день рождения Софьи Андреевны. Приехали Татьяна Львовна и Михаил Сергеевич, М. А.Стахович и Н. Л. Оболенский. Я был у Л.H., сыграл с ним в шахматы, он выиграл. Сыграл с ним и Михаил Сергеевич — ничья. Л. Н. играл с удовольствием и с удовольствием слушал мою игру, хотя я в тот вечер играл удивительно плохо.
24–го вечером я заехал на часок (я уезжал в Москву). Опять сыграл партию. Л. Н. был еще бодрее. Он сказал мне и Михаилу Сергеевичу:
— Я сегодня видел странный, отвратительный сон, будто я имел половое общение с женщиной; я вам не назову с кем, это все равно, — и самое удивительное, что во сне не чувствовал никакого отвращения или сознания, что это дурно. Этот сон важен для меня тем, что я ясно почувствовал, что нравственное сознание и физическая жизнь совсем как бы не связаны. Как Кант сказал: «Одно всегда неизменно наполняет мою душу изумлением и благоговением, это звездный свод надо мною и нравственное чувство внутри меня». Во сне вся материальная природа во мне живет; а нравственного чувства нет — связь потеряна — и это не жизнь.
— Во сне мозговая умственная жизнь не останавливается. Я еще недавно видел во сне мысли для «Круга Чтения», и потом днем записал. Паскаль говорит, что если бы сны были так же последовательны, как то, что случается с нами наяву, то мы не знали бы, что сон, а что действительная жизнь.
Л. Н. равнодушен был к Оболенскому. Он как бы ревнует его к памяти Марии Львовны. Татьяна Львовна спросила Л. Н.:
— Папа, ты был рад Мите Олсуфьеву?
— Очень — это такой милый, хороший человек, я всегда ему рад и люблю его. Я спросил его, хотел ли бы он жениться, а он даже ахнул: «Ах, Лев Николаевич, очень! Очень бы хотел, да вот не пришлось…» — Если бы ему сбросить лет десять, да Саше прибавить, я не желал бы ей мужа лучше.
Татьяна Львовна почему?то совсем с этим не согласилась.
28
