Эмигрантские писатели о себе. Л.Н.Гомолицкий
Перечитывая как-то «Leaves of grass» Уитмана, я нашел на одной из страниц на слове love - любовь - раздавленную мошку. Пятно зеленой травяной крови. Смерть на слове жизни. Тогда я почувствовал: рука, которая неосторожно захлопнула книгу, причинив эту смерть, не должна была быть моею рукою, и увидел впервые пропасть между моим прошлогодним и сегодняшним я.
Понял: от прошлого остается столько же, сколько от сна - ночного беспамятства. Это - видения сна и яви, спутанные памятью.
Может быть, истинно реально только то будущее, на которое обращена наша воля. По молитве - «да будет мне дано совершать все превращения, какие я пожелаю» (Книга мертвых)[229].
От моей дожизни, детства, остались только первые впечатления от мира: солнце вверху и раскаленные днем пыльные камни под ногами (где? - не помню - в Ялте? в Пензе? в Аcтрахани?). В них для меня мудрейшая философия довольства настоящим, смиренной радости, ни от кого ничего не требующей и ни к кому не идущей проповедовать себя. Источник мира и утешения - солнце моего детства. Всегда я чувствую его тепло, милость и ласку.
Мое детство было одиноко и фантастично. Семи лет я читал Шекспира и писал, подражая ему, трагедии в стихах. Гомер и астрономия были двумя другими мирами моего детства. Я ждал ночей, когда родители уезжали в гости. Только заслышав звонок в передней, прятал под подушку книгу, тушил свет и притворялся спящим.
Отчетливее многого в детстве помню одно утро. Кровати родителей уже пусты. Входит отец и подымает на окнах занавески. Я же вижу: тюфяк на соседней кровати начинает сам собою шевелиться, подымает голову-подушку и, вскочив, пускается в пляс посредине комнаты на ковре. В ужасе я кричу... До сих пор не уверен, что это была не действительность.
Революция же - погром, отсиживанье в погребе во время обстрела волынского городка, пустая тишина перед вступлением первых большевиков, случайно подсмотренный расстрел на соседнем пустыре[230], всё это казалось тогда и будет всегда казаться нелепым страшным сном...
Жизнь началась на 18 лет позже рождения моего тела. На это у меня есть другой, неписаный документ, выданный мне самим Богом.
Впервые Он явился «Единый единому» на заброшенном пустыре, среди колючих татарников, клочков неба на земле - голубых цикорий. Над пустырем клубились жертвенные курениями зори, медленно обращался звездный гороскоп неба.
В доме моего детства был обряд, но не религия - ощущение близкого присутствия Бога. Моя встреча с ним была только моею встречей. Никто и ничто не стояло между нами.
Он мне являлся великаном. Сидел на холме, с головой невидимой за облаками, и чертил по небу знаки - завет между Богом и человеком.
Не устоял в благодати мистического вдохновения. Стал тяготиться, как стыдной, тесной одеждой, телом. Начал «борение и брань, восставляя помыслы против помыслов, ум против ума, душу против души, дух против духа». П.ч., по слову св. Исайи, «если не убежишь от них (демонов), не познаешь горечи их»[231].
Сделал своею наукой науку о «помыслах» аввы Евагрия из «Добротолюбия»[232]. Ночи в молитвах на коленях, скудный сон на полу рядом с кроватью. Взволнованный дух мой покидал тело и, выйдя из него, заносил на него руку для удара. Но «брат мой осел» (как назвал тело Ассизский) был упорен и непобедим.
И однажды, в будничный день на будничном месте произошло примирение моего духа с моим телом. В эту минуту мир исполнился прозрачнящим божественным сиянием. В этом «умном свете»[233] я увидел слиянность всего духовного и материального, злого и доброго, живого и мертвого.
Свет отцвел во мне мгновенным ослепительным цветком. Ища его после, я обошел, вглядываясь в них, много вер. Узнал и перечел по-новому много священных книг. Бхагават-гита, Тао те кинг[234], Коран, Та-io[235], Талмуд, Евангелие, Тору, Пророков, Мидрашим[236]и т.д.
Когда думаю об этой истинной своей жизни, ощущаю в себе кровь предков моей матери - монголов. Нисходя в меня по лестнице поколений, они встретились с предками отца - первыми униатами. Боголюбцы с богоборцами. Мой родоначальник - участник Флорентийского собора [237].
Жить и писать о жизни (а писал я всегда только собою: рос, сознавая себя, открывал новые миры вовне и внутри себя в процессе писания; как Уитман, мечтаю сказать: «касаясь моих книг, вы касаетесь моего живого тела»)[238] мешало лютое эмигрантское безвременье. Рубил дрова, служил курьером, работал маляром, чернорабочим поденщиком, чертежником у землемера, скитался с русской странствующей труппой по Польше, копал мерзлый песок на берегу Вислы...
До сих пор написано и лежит в рукописном виде: «Лирическая поэма», Мистические стихи (Крест из шиповника, Умной свет, Ритмы), «О смерти», «Солнце», «Цветник», «Дом».
Сейчас пишу книгу о Боге (готовы уже 2 части: «Тайна зерна», «Запечатленные книги»)[239]. Начал писать лирическую драму «Голем»[240].
«Человек-невидимка» в кино «Филармония»
Фильм вдохновлен фантастическим романом Уэльса, в котором рассказывается о молодом ученом, изобретшем химический состав, делающий невидимым живое тело. Испробовав на себе свое изобретение, он становится человеком-невидимкой.
Старая, знакомая с детства сказка о шапке-невидимке, перенесенная в современность. Обычный путь холодного творчества Уэльса. Безжалостно разложить, обесцветить, обездушить едкими химическими составами в лаборатории народный древний вымысел, чтобы сделать из него сенсационный роман. Из детского сна - кошмар горячечного больного.
Став невидимкой, ученый ищет новой формы, которая бы расколдовала его, сделала снова видимым. Но формула не дается. Преследуемый человеческим любопытством, человеческой глупостью, он скитается с места на место, ища спокойного угла для своих опытов. Но человек - движущееся платье, которое одно делает его видимым, создает возможность жизни среди людей. В конце концов необычайное положение делает его преступником. Невидимость дает ему возможность быть неуловимым, свободным от человеческих законов. Рассказ сводится к борьбе с ним полиции, безвкусной и дешевой сенсации.
Соблазнить всё это могло только режиссера-виртуоза, считающего, что задачей кинематографа является показать то, что нельзя увидеть в жизни. Картина построена на трюке. Становится жутко, когда человек-невидимка начинает разматывать бинт, делающий видимой его голову, и под слоями бинта обнаруживаются пустоты; когда невидимый гость подвигает шезлонг, закуривает, и папироса летает по воздуху в невидимой руке; когда по комнате расхаживает одна пижама, ложится, и под невидимой головой образуется ямка в подушке. Не менее жуток глухой голос, глухой страшный смех, который обнаруживает его присутствие. Голос из пустоты. Человек, превратившийся в голос.
На постановку этой картины потрачено очень много усилий и времени. Большинство сцен снято дважды и потом снимки наложены один на другой. Многие сцены потребовали кропотливой работы и большой выдержки артистов - снимались по принципу рисованных фильмов - с перерывами после каждого отдельного снимка. Но стоила ли игра свеч? Трудно сказать. Трюки поражают, но не убеждают. Временами создается впечатление бреда. Может быть, надо было дать больше игры и сократить сенсационные
