Тогда этому слуху я значения не придал — обычные аппаратные сплетни, не более. А оказывается, кого-то они волновали всерьез. И как бы в противовес стали срочно создавать комиссию Совета Министров по аграрным делам.
— Не возражаю, — ответил я Тихонову без колебаний, — и тут же вычеркнул из записки в Политбюро упоминание о комитете.
Николай Александрович вздохнул с облегчением, явно повеселел. Вот такой торг произошел, как сказали бы сейчас — «бартер».
Все были в шоке: «Горбачев сломал Тихонова». Никто не верил, что он уступит. Мои «доброхоты» были просто убеждены, что «с Тихоновым у Горбачева не пройдет». Но на всю эту болтовню я уже никакого внимания не обращал. Долгий и изнурительный марафон был для меня закончен.
24 мая 1982 года Пленум ЦК КПСС заслушал доклад Брежнева «О Продовольственной программе СССР на период до 1990 года и мерах по ее реализации». Были утверждены и сама программа, и «пакет» из шести постановлений по отдельным вопросам функционирования АПК. Теперь эти решения предстояло довести до сознания крестьянства, управленческого аппарата и всего общества. В «Коммунисте» (№ 10 за 1982 г.) была опубликована моя статья «Продовольственная программа и задачи ее реализации», а осенью в журнале «Проблемы мира и социализма» другая — об аграрной политике партии.
В августе того же года на Всесоюзном совещании в Харькове, где собрались специалисты-аграрники со всей страны, я поставил вопрос о решительном отказе от экстенсивных методов ведения хозяйства. Погоня за численным ростом поголовья скота вела к содержанию малопродуктивных животных: кормить их надо, а отдача мизерная. Селекционная работа, введение научного рациона кормления и другие приемы интенсивной технологии обеспечивали увеличение производства мяса и молока при меньшем поголовье.
Казалось, какая тут крамола? Но когда об этом доложили Щербицкому, он возмутился:
— Это что еще за путаные рассуждения? Генеральный секретарь требует сохранения и наращивания поголовья, а тут прямо противоположный призыв. Так ведь можно всех дезориентировать…
Подобным образом мыслили многие партийные и хозяйственные руководители. Их критерии успехов сельского хозяйства были предельно просты: размеры посевных площадей, численность голов и хвостов в стаде. Эти показатели и находились под их строжайшим контролем и неусыпным оком. Так что уже на первых порах стало ясно, сколь трудной будет реализация Продовольственной программы.
Читатель, особенно наш, российский, скажет: «Ну, и что дала эта программа? Какой была ситуация с продовольствием, такой и осталась, даже хуже стала. И зачем автор так подробно описывает все хитросплетения борьбы сторонников и противников программы? Не правильнее ли сказать, положа руку на сердце, что была очередная утопия, новые обещания, о которых тут же забыли».
На этот счет у меня своя позиция. Во-первых, я хотел обрисовать процесс принятия решений в тех условиях, в которых оказался, приняв обязанности секретаря ЦК КПСС. Во-вторых, разработка программы такого масштаба — это своего рода еще одна отчаянная попытка заставить работать систему на таком жизненно важном направлении, как продовольствие. И что-то ведь удалось сделать. В двенадцатой пятилетке по сравнению с предыдущей среднегодовое производство зерна увеличилось на 26,6 миллиона тонн, мяса скота — на 2,5 миллиона, молока — более 10 миллионов; количество убыточных хозяйств сократилось с 25 до 4 тысяч и составило менее 10 процентов.
В-третьих, работа по осуществлению программы показала, что стабилизация продовольственного рынка — это не только вопрос сельского хозяйства, но результат общей финансовой ситуации в стране, прежде всего соотношения темпов роста доходов и расходов населения. Вспоминаю, что в бытность вторым секретарем Ставропольского крайкома (1968–1969 гг.) мне приходилось решать проблему… куда девать мясо и масло: люди «отказываются» брать. А душевое потребление тогда составляло всего 42 кг мяса, молока — почти на 100 кг меньше уровня 1990 года.
Зачем возвращаться в прошлое — сейчас, в 1993-м, все продукты или почти все лежат, а их потребление только за 1992 год уменьшилось на 28 процентов в сравнении с предыдущим годом. Так что же это за фокус? Никакого фокуса: доходы съедает инфляция, люди не могут купить то, что хотят. Посмотреть могут. А власти утверждают, что решили продовольственную проблему, как будто все определяется тем, что лежит на прилавке, а не реальным потреблением продуктов питания.
Конечно, возникает еще один вопрос к автору: если так ему все ясно, так почему же он не использовал свое положение генсека и президента для решения этой проблемы уже в первые годы перестройки? Закономерный вопрос, и я на него постараюсь дать ответ в следующей главе.
Андропов — Черненко: перетягивание каната
Перетягивание каната между Черненко и Андроповым, их конкурентная борьба за влияние на генсека продолжались. Черненко пытался изолировать Брежнева от прямых контактов, говорил, что только он может чисто по-человечески понять Леонида Ильича, то есть не брезговал ничем, чтобы укрепить личные позиции.
Хотя Юрия Владимировича после Пленума посадили в сусловский кабинет, поручение ему вести Секретариат ЦК так и не было зафиксировано. Преднамеренно это сделали или нет, не знаю, но, воспользовавшись данным обстоятельством, Черненко, а иногда и Кириленко по-прежнему вели заседания Секретариата.
Так продолжалось примерно до июля 1982 года, когда произошел эпизод, поставивший все на свои места. Обычно перед началом заседания секретари собирались в комнате, которую мы именовали «предбанником». Так было и на сей раз. Когда я вошел в нее, Андропов был уже там. Выждав несколько минут, он внезапно поднялся с кресла и сказал:
— Ну что, собрались? Пора начинать.
Юрий Владимирович первым вошел в зал заседаний и сразу же сел на председательское место. Что касается Черненко, то, увидев это, он как-то сразу сник и рухнул в кресло, стоявшее через стол напротив меня, буквально провалился в него. Так у нас на глазах произошел «внутренний переворот», чем-то напоминавший сцену из «Ревизора».
Этот Секретариат Андропов провел решительно и уверенно — в своем стиле, весьма отличном от занудной манеры, которая была свойственна Черненко и превращала все заседания в некое подобие киселя.
Вечером я позвонил Андропову:
— Поздравляю, кажется, произошло важное событие. То-то, я гляжу, вы перед Секретариатом были напряжены и замкнуты наглухо.
— Спасибо, Михаил, — ответил Андропов. — Было от чего волноваться. Звонил Леонид Ильич и спрашивал: «Для чего я тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты присутствовал при сем? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и курировал кадры. Почему ты этого не делаешь?..» Вот после этого я и решился.
Зная состояние генсека в тот момент, особенно его волевые качества и нежелание ссориться с Черненко, я уверен, что сам он на такой звонок был неспособен. Видимо, как это бывало не раз, кто-то стоял рядом и, как говорится, «нажимал». Таким человеком мог быть только Устинов. Если учесть его влияние на Брежнева, его способность действовать напрямую, без всякой дипломатии, а также его давнюю дружбу с Андроповым, то можно утверждать это с достаточной уверенностью. Замечу, что ни Юрий Владимирович, ни Дмитрий Федорович в беседах со мной этого эпизода не упоминали.
Вот так и сложилась новая «стабильность». Теперь уже довольно часто обсуждения носили не формальный, а сугубо деловой характер. Появились замечания в адрес отделов по качеству подготовки тех или иных вопросов. Принимавшиеся постановления приобретали более конкретное содержание. Главное — утверждалась требовательность и жесткость. Ну а по части персональной ответственности Юрий Владимирович нагонял порой такого страха, что при всей вине тех, на кого обрушивался его гнев, их нередко становилось по-человечески просто жалко.
У меня родилось ощущение, что в нем произошли перемены, которых я не замечал прежде. Возможно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что с обострением болезни Брежнева и усилением интриг в его окружении создалась ситуация, которая угрожала полным безвластием. Видимо, Андропов решил предпринять некоторые шаги, которые повысили бы авторитет центральной власти, показали всем,
