бушевать там до тридцатых годов XIX века.
Подспудный процесс политизации дуэли шел с екатерининских времен последовательно и настойчиво. Недаром громкие дуэльные ситуации связывались с именем Потемкина.
Сергей Николаевич Глинка, рассказывая о благородстве и душевной мягкости директора кадетского корпуса графа Ангальта, человека незаурядного и глубоко просвещенного, обронил в «Записках»: «Известно только об одной его ссоре с князем Таврическим. Он вызвал его на поединок».
Подоплеку ссоры прояснил другой свидетель — близкий к Потемкину Гарновский: «Говорят в городе и при дворе еще следующее, — писал он в апреле 1787 года, — графы Задунайский и Ангальт приносили ее императорскому величеству жалобу на худое состояние российских войск, от небрежения его светлости в упадок пришедших. Его светлость, огорчась на графа Ангальта за то, что он таковые вести допускает до ушей ее императорского величества, выговаривал ему словами, чести его весьма предосудительными. После чего граф Ангальт требовал от его светлости сатисфакции».
Ясно, что граф Ангальт, хотя и будучи профессиональным военным и исполняя должность генерал- инспектора войск в Ингерманландии, Эстляндии и Финляндии, в данном случае выступал, главным образом, посредником между Екатериной и Румянцевым-Задунайским. Близкий родственник императрицы, он имел к ней свободный доступ. Но обвинения крупнейшего — до Суворова — полководца эпохи вряд ли были беспочвенны. А тот факт, что Ангальт, вельможа-просветитель, действовал сообща с лидером боевого генералитета, говорит о существовании антипотемкинских сил.
Пушкин писал в «Заметках по русской истории XVIII века»: «Мы видели, каким образом Екатерина унизила дух дворянства. В этом деле ревностно помогали ей любимцы. Стоит напомнить о пощечинах, щедро ими раздаваемых нашим князьям и боярам, о славной расписке Потемкина, об обезьяне Зубова…». Екатерининские фавориты — и Потемкин в числе первых — унижали «дух дворянства», пытались притушить представление о чести и личном достоинстве, которые неизбежно вели к оппозиции самодержавному принципу управления и самой идее рабства. Пощечина, данная аристократу, в этой атмосфере не становилась поводом для вызова, ибо мало кто смел открыто противопоставить свою честь самодурству временщика. Нужно было быть графом Ангальтом, родственником императрицы, чтобы на это решиться. Да и то безрезультатно.
Формировавшийся дворянский авангард, дворяне, ориентированные на панинские реформистские идеи, Потемкина ненавидели. В 1782 году было перехвачено письмо драгунского полковника Павла Александровича Бибикова, сына известного генерала, который в свое время оказал Екатерине большие услуги. Адресуясь к молодому князю Куракину, путешествующему по Европе с великим князем Павлом Петровичем, Бибиков с ненавистью отзывался о Потемкине, сетовал на скверное состояние страны и намекал на существование «добромыслящих», которые ждут благих перемен.
Для этой категории дворян Потемкин олицетворял порочные принципы екатерининского царствования. Поединок с ним был, бесспорно, мечтой многих — оскорбленных и за себя, и за Россию. Вызов Ангальта, таким образом, символичен. Но Потемкин, как мы знаем по голицынской истории, предпочитал на поединках действовать чужими руками и вызова не принял…
К началу XIX века политический аспект русской дуэльной традиции полностью определился.
Конногвардейский полковник Саблуков, человек чести и добросовестный мемуарист, рассказывал, что после убийства Павла офицеры Конной гвардии, не принимавшие участия в перевороте и отнюдь ему не сочувствовавшие, стали провоцировать ссоры со вчерашними заговорщиками, доводя дело до поединков. То есть они начали с помощью дуэлей некую партизанскую войну против победившей партии. Встревоженный Пален, организатор переворота, вынужден был принять специальные меры для примирения враждующих и прекращения откровенно политических дуэлей.
В десятилетие наполеоновских войн — с 1805 по 1815 год — число дуэлей резко упало. Общественная энергия дворян нашла другой выход. А кроме того, это было время патриотического единения дворянства, и дворянского авангарда в том числе, с правительством, и дуэль как форма фрондирования была не нужна.
Липранди, сам дуэлянт и человек, как мы помним, в этой сфере авторитетный, свидетельствовал: «В продолжение трехлетнего пребывания нашего корпуса во Франции не было никаких распрей и только две дуэли в Ретеле. Первая происходила в самом городе между дивизионным доктором Маркусом и капитаном Тверского драгунского полка Хобжинским на саблях, кончившаяся царапиной сему последнему. Другая серьезнее была, в трех верстах от Ретеля, в Нантеле, на пистолетах, между бригадным командиром Платоном Ивановичем Каблуковым и Тверского полка подполковником Дмитрием Николаевичем Мордвиновым, кончившаяся прострелом ноги последнего… Вот все бывшие столкновения такого рода до выступления корпуса в Россию».
Две дуэли за три года в экспедиционном корпусе — явный признак резкого спада дуэльной активности.
Спад дуэльной активности парадоксальным образом проявился в среде офицерства, воевавшего на Кавказе. Физическая и моральная энергия, как и во время наполеоновских войн, получили иной выход. Но психологическое, нервное напряжение было таково, что способствовало, так сказать, «антидуэльным» срывам.
Участник Кавказской войны и внимательнейший наблюдатель нравов в среде кавказского офицерства князь А. М. Дондуков-Корсаков писал в мемуарах: «Дуэли на Кавказе не были очень частым явлением, но зато в запальчивости раны, даже убийства товарища случались часто. Впрочем, все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом. Какой-то офицер, возвращаясь из экспедиции, приехал вечером в Кизляр и попал прямо на бал; он тут же пригласил даму и стал танцевать кадриль. Его vis-a-vis, местный заседатель суда, возбудил, не помню уж чем, его гнев, и офицер, не долго думая, выхватил кинжал и распорол ему живот. Заседателя убрали, пятно крови засыпали песком и бал продолжался, как ни в чем не бывало, но офицера пришлось арестовать и придать суду. Комендант Кизляра, который рассказывал мне этот случай, собственно, был возмущен не самим фактом, а лишь запальчивостью молодого офицера, который ведь мог же вызвать заседателя на улицу и там кольнуть его, и дело бы кануло в воду».
Развязка конфликта была скорее в обычаях горцев, и тут, конечно же, встает проблема, важная для понимания происходящего тогда на Кавказе, — перетекания, смешения стилей поведения воюющих сторон. Но с подобной ситуацией мы еще столкнемся и в самой России, где мотивации «антидуэльных» поступков будут совершенно иные.
После пятнадцатого года поединки снова заняли весьма заметное место в жизни гвардии и дворянства вообще. Снова требовался выход сил и способ противостояния удушающей регламентации — на сей раз аракчеевской. Образование тайных обществ, бурный всплеск самосознания дворянского авангарда, стремление людей авангарда во всем противопоставить себя господствующей системе представлений и отношений, внесли в дуэльную идеологию и практику особый — новый — колорит.
Именно в декабристской среде выработался тип «идейного бретера», столь близкий Пушкину. Его идеальным образцом стал Лунин.
Лунин вообще был характернейшим типом человека дворянского авангарда — с его смесью высоких общественных порывов, глубоким пониманием политических проблем, обступивших Россию, жаждой героического самопожертвования и в то же время гвардейской лихостью, доходившей до озорства, порывами к смертельному риску, доходившими до бретерства, постоянной готовностью взорвать установившиеся нормы поведения опасной дерзостью.
Его поединок с Алексеем Орловым сразу же стал легендой и сохранился в нескольких версиях. По двум из них, Лунин вызвал Орлова без всякого повода. «Офицеры Кавалергардского и Конногвардейского
