выстрел, подозвать противника к барьеру, как это сделал Завадовский. Черта эта — осознанно или полуосознанно — восходила к традиции судного поединка.
С подобной ситуацией встречаемся мы в одной из дуэлей Толстого-Американца. Прапорщик Нарышкин перед началом поединка предупредил Толстого: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить!»
Поединок Нарышкина с Толстым был, несомненно, дуэлью-возмездием. Прологом этой дуэли был поединок Толстого с капитаном Бруновым, вступившимся за честь своей сестры. Брунов погиб. Нарышкин сочувствовал Брунову и принимал какое-то участие в его конфликте с Толстым. Вызывая Толстого, он решил либо погибнуть, либо пресечь кровавый путь бретера — «Пора тебе кончить!»
Слова «приставив пистолет ко лбу» свидетельствуют именно о намерении приблизить противника на минимальное расстояние — поставить вплотную к барьеру. Толстой опередил Нарышкина, смертельно ранив его в живот…
Что же касается «четверной дуэли», то здесь особое значение имеет механизм вызова.
По свидетельству близкого приятеля Грибоедова Жандра, не Якубович сообщил Шереметеву о визите Истоминой к Завадовскому, а Шереметев, узнав об этом, бросился советоваться к Якубовичу: что делать?
«— Что делать, — ответил тот, — очень понятно: драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том, как и с кем. Истомина твоя была у Завадовского, но привез ее туда Грибоедов — это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим une partie carree: ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского».
Судя по материалам официального следствия, версия Жандра о роли Якубовича близка к истине. Будущего «храброго кавказца» умный и осведомленный Жандр охарактеризовал очень точно. Когда его собеседник изумился: «Да помилуйте… ведь Якубович не имел по этому делу никаких отношений к Завадовскому. За что же ему было с ним стреляться?» — Жандр ответил: «Никаких. Да уж таков человек был. Поэтому-то я вам и употребил это выражение: „при сей верной оказии“. По его понятиям, с его точки зрения на вещи, тут было два лица, которых следовало наградить пулей, — как же ему было не вступиться?»
Идеолог и практик романтической формы существования, Якубович включил романтическую форму поединка в свою общую систему — дуэль, вне зависимости от неизбежности и обязательности ее, хороша была для него уже тем, что позволяла самочинно распоряжаться своей и чужой жизнью. Романтический бретер ставил себя выше нравственного уровня человеческих отношений (как позже, в декабрьские дни 1825 года, Якубович поставил себя выше нравственного уровня политических отношений); играя своей и чужой жизнью, он ощущал себя — и казался другим — богоборцем, бросающим вызов мирозданию. На практике же это богоборчество часто сводилось к чреватым кровью интригам. Так было и на сей раз. Именно позиция Якубовича определила ожесточенность Шереметева и погубила его.
Романтический бретер нарушал одну из главных заповедей тогда неписаного, а позже ясно сформулированного дуэльного кодекса: «Дуэль недопустима как средство для удовлетворения тщеславия, фанфаронства, возможности хвастовства, стремления к приключениям вообще, любви к сильным ощущениям, наконец, как предмет своего рода рискованного, азартного спорта».
Для истинного человека чести, в первую очередь — человека дворянского авангарда, дуэль была делом величайшей серьезности и значимости…
Шереметев, в конце концов, вызвал Завадовского, Якубович должен был стреляться с Грибоедовым.
Жандр, явно со слов Грибоедова, так описал саму дуэль: «Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он, что называется, не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетела около Завадовского близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. „Ах, — сказал он, — он посягал на мою жизнь. К барьеру!“ Делать было нечего. Шереметев подошел.
Завадовский выстрелил. Удар был смертельный — он ранил Шереметева в живот. Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу. Тогда-то Каверин и сказал ему, но совсем не так, как говорил вам Ион: „Вот тебе, Васька, и редька“, — это не имеет никакого смысла, а довольно известное выражение русского простонародья: „Что, Вася? Репка?“ Репа ведь лакомство у народа, и это выражение употребляется им иронически, в смысле: „Что же? вкусно ли? хороша ли закуска?“»
Поскольку Шереметева надо было немедленно везти в город, Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. Он состоялся на следующий год в Грузии. Николай Николаевич Муравьев, секундант Якубовича, зафиксировал ход дела в дневнике: «Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок, как должно, Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня позвали тогда, когда уже положено было драться, следовательно, Якубович сам знает, обижена ли его честь».
Муравьев был заранее предубежден против Грибоедова и считал дуэль непременной, поскольку Якубович загодя изложил ему свою версию прошлого поединка. Якубович был великолепный рассказчик. Но рассказы его, особенно когда ему это было выгодно, существенно отличались от реальных событий, о коих он повествовал. «Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу должно было тогда стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию». Как известно, стреляться после ранения Шереметева отказался Якубович, которому как секунданту надо было сопровождать раненого домой, а вовсе не Грибоедов. Якубович не стрелял в Завадовского, и никакой шляпы не простреливал, и в Грузию был выслан не столько за секундантство, сколько из-за каких-то неисправностей по службе, «шалостей». Но Якубович, очевидно, просто не мог говорить правду. Причем с годами его фантазии становились все выгодней для него и все опаснее для окружающих. Даже по тем деталям, которые записал Муравьев, ясна окраска происшедшего в его изложении. Вряд ли он пощадил и репутации своих противников.
Речь шла о смертельной дуэли. Якубович вначале просил Муравьева и другого офицера — Унгерна — быть просто свидетелями поединка, чтобы оказать помощь раненому, но не участвовать в качестве секундантов — чтобы избежать кары. Он собирался стреляться с Грибоедовым без секундантов — в нарушение кодекса, но в соответствии с существующей традицией. Первым местом поединка выбрали квартиру поручика Талызина, где остановился Якубович, что предполагало минимальное расстояние между барьерами…
Но во время встречи 22 октября, о которой рассказывает Муравьев, условия дуэли были изменены под давлением секунданта Грибоедова, его сослуживца-дипломата Амбургера.
Пока секунданты совещались, «Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я рознял их, и, выведя Якубовича, сделал ему предложение о примирении; но он их слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказал Якубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. „А я так обижен вами; почему же вы не хотите оставить сего дела?“ — „Я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском“. — „Вы поносили меня везде“. — „Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное“. — „Если так, так г.г. секунданты пущай решат дело“».
