Цицианов был человек абсолютно иных представлений. Может быть, тут сказалось его восточное происхождение, но, во всяком случае, он проявил биологическую чуткость к сути происходящего на Кавказе, к сути взаимоотношений этих людей, живущих отнюдь не по европейским законам века Просвещения.
В поведении Цицианова по отношению к горцам, да и грузинам нет и следа «просветительской педагогики» Гудовича. Этот стиль он отмел демонстративно и категорически.
Известный историк Кавказской войны Н. Ф. Дубровин точно и просто сформулировал принципы Цицианова:«В своих административных распоряжениях князь Павел Дмитриевич становился в положение азиатских владетелей. Каждый из ханов, принявших подданство России, был в глазах главнокомандующего лицом, ему подвластным. Относительно тех ханов, которые еще сохраняли свою независимость, князь Цицианов относился как сильный к слабому. Он поступал в этом случае точно так же, как поступали между собой ханы и даже мелкие владельцы».
А перед этим Дубровин писал:
«Вступая по своей обязанности в соприкосновение с различными ханами, хищными по наклонностям, коварными и вероломными по характеру, присущему всем азиатцам, князь Цицианов решился поступать с ними совершенно иначе, чем поступали его предместники. Вместо ласки и уступки в различного рода претензиях, по большей части неосновательных, новый главнокомандующий решился поступать твердо, быть верным в данном слове и исполнять непременно обещание или угрозу даже в том случае, если бы она была произнесена ошибочно» [44] .
Эти утверждения Дубровина почти справедливы – с той лишь поправкой, что Цицианов все же не всегда приводил в исполнение свои угрозы. Каковы они были – мы сейчас увидим. Но принцип поведения нового главнокомандующего очерчен совершенно верно. Цицианов решил вести себя соответственно представлениям местных владетелей – то есть как восточный деспот, представляющий при этом цивилизованную европейскую державу. Эта двойственность, очевидно, в известной мере соответствовала особенностям личности князя Павла Дмитриевича – с одной стороны, типичного московского барина, екатерининского вельможи (это явствует из писем к нему его близкого друга графа Ростопчина), русского генерала с соответствующими понятиями, с другой – человека, который легко вживался в образ могучего сатрапа, хана над ханами, не останавливающегося ни перед какими средствами для достижения полного повиновения – себе, а соответственно России. Как увидим, очень схожую модель поведения выбрал и Ермолов, хотя для него это была в гораздо большей степени игра, чем для Цицианова.
Нам нужно все время помнить следующее обстоятельство: в этот первый период «классической» Кавказской войны – 1800—1810-е годы – главным объектом внимания, главным противником или союзником считались ханства. Даже Ермолов уже во второй половине 1810-х годов ориентирован был на борьбу с ханствами прежде всего. Однако довольно скоро он понял свою ошибку, понял, что основная и непримиримая сила, противостоящая русской экспансии, – вольные горские общества. Надо иметь в виду и то, что психология деспотических образований – ханств – существенно отличалась от психологии граждан вольных обществ. Одни привыкли к деспотизму и иерархии, для других подчинение чьей-то посторонней, чуждой власти означало катастрофическое крушение всего миропорядка, потерю органичного мироощущения и самовосприятия. Отсюда и уровень непримиримости.
Для Гудовича подлинным традиционным врагом были Турция и Персия, а ханства – второстепенным фактором. Для Цицианова именно Кавказ и Закавказье были главным пространством деятельности и сферой приложения сил. А Персия виделась ему источником враждебных импульсов, посылаемых в родственные ей этнически и психологически ханства. Поэтому борьба с Персией и победа над ней были непременным условием покорения и устройства Кавказа, а соответственно и устройства Грузии. И наоборот – устройство Грузии давало возможность успешного продвижения в глубь Кавказа.
Гудович смотрел на кавказские дела со стороны. Цицианов вторгался в самую глубину – и материально, военными средствами, и (главное для нас) психологически.
Мы помним весьма приблизительные характеристики кавказских владетелей, отправленные Гудовичем императрице. Сравним их с подобными же описаниями Цицианова:«Ших-Али-хан Дербентский и Кубинский высокомерен, надменен, предприимчив, властолюбив, интригант, довольно храбр, славолюбив и всем пожертвует для сего последнего свойства, устремляя все старания и направляя все пружины к большим приобретениям; при всем том роскошен и сластолюбив. Цель его – поставить в Ширвани ханом Касима, с тем, чтобы слабостию его воспользовавшись, иметь влияние на его владения, посредством его, так как бакинский всегда был данником ширванского, ныне владеющего Бакою хана сверзить и поставить ему угодного; также по слабости Касима отнять у него Сальян, яко владеемый перед сим Ших-Али-хановым отцом, Фетх-Али-ханом, а ныне от кубинского владения отделенный и присвоенный Мустафою-ханом ширванским. Связи его искренние с Шамхалом Тарковским, потому что сей прост, не может ни препятствовать его предприятиям, ни сильно помогать по местному его отдалению от тех мест, где Ших-Али-хан должен по плану своему вести войну… Связи его не искренние с Сурхай-ханом казикумыхским, ныне восстановленным, потому что Сурхай-хан есть один из храбрейших и сильнейших владельцев лезгинских в Дагестане, и они, ревнуя один другого силе и могуществу, никогда не могут иметь между собой искренней связи.
По свойствам того же Ших-Али-хана, по деятельности его и интригам, полезнее для России унижать и ослабевать его, давая знаки покровительства имеющему претензии на Дербент аге Али-беку, или, буде возможно, под видом помощи ввести гарнизон в Дербент, а со временем и отдалить его Ших-Али-хана, восстановя слабейшего и не столь предприимчивого агу Али-бека…
Мустафа-хан ширванский: храбр, хитер, умерен в расходах и оттого любим чиновниками. Любит охоту, довольно славолюбив, предприимчив и не менее Ших-Али-хана осторожен, а в военном деле искуснее его… Мог бы полезен быть для России, если б в душе своей не носил ненависти к ней… Сурхай-хан казикумыхский: весьма храбр, почетен от всего Дагестана, непримиримый враг христиан, тверд и осторожен. Связи его теснейшие с аварским ханом, сколько по соседству, столько и по взаимному почтению, впечатленному храбростию и силою обоих».Перед Цициановым вся многосложная картина связей и особенностей всего Дагестана, дающая ему возможность эффективно вмешиваться во внутрикавказские дела. Это уже совершенно иной уровень понимания ситуации, чем у Гудовича. И принципиально иная установка. В декабре 1802 года, вскоре после приезда на Кавказ, Цицианов писал канцлеру Александру Романовичу Воронцову:
«Ваше сиятельство изволите мне приказывать, чтобы я сказал свой образ мыслей о принимании горцев и персидских ханов в подданство. Во исполнение чего имею честь доложить со всею откровенностию и усердием к службе. Подданство вообще ханов и горских владельцев есть мнимое; поелику оно не удерживает их от хищничества и притеснения торговли… Итак, чем менее подданства, тем менее оскорбления достоинству Империи».
В 1804 году главнокомандующий писал Ибрагим-хану Карабахскому:
«Письмо ваше, ни малейшего существа дела в себе не заключающее, но коварной души персидской образ являющее во всей полноте, я получил… и вы за таковую персидскую политику кровью своей заплатите, как и Джевад-хан. Я вашей покорности и подданства не желаю и не желал, поелику я на вашу персидскую верность столько надеюсь, сколько можно надеяться на ветер».
Это вовсе не означало, что Цицианов отказался от расширения российских владений. Наоборот, он намеревался расширять их, постепенно ликвидируя ханскую власть как таковую – сам институт ханской власти на Кавказе. Цицианову нужно не условное подданство, а полное покорение. Для этого он намеревался стимулировать междоусобицы и одновременно занять русскими гарнизонами Баку и Дербент. Александр I был настроен скептически относительно планов бакинского похода, считая, что таким образом Россия восстановит против себя горских владетелей, не имея достаточно сил, чтобы привести их к повиновению оружием. В присылке дополнительных войск он Цицианову отказал. Позиции Петербурга и Цицианова радикально рознились. В Петербурге считали, что нужно идти именно по пути вовлечения ханов в русское подданство и всевозможными мирными способами закреплять их в этом положении, а Цицианов был уверен, что только демонстрация силы и ослабление системы ханств с последующим ее уничтожением может привести к спокойствию в Грузии, укреплению границ и овладению Кавказом. Александр в принципе не исключал продвижения на восток и расширения в этом направлении пространства Грузии и империи вообще. Он только считал это преждевременным. На что Цицианов отвечал очередным программным документом:
«Приемлю смелость всеподданнейше представить мнение
