именно ему суждено стать их мишенью. Когда он проходил мимо них, они подталкивали друг друга локтями, бросая на него косые взгляды, и злобно усмехались, давая понять, каким жалким он был в их глазах в своем заношенном гражданском костюме.
Полковник Симондс не давал им возможности думать слишком часто о своих обидах. Он четыре дня потратил на возведение ряда дополнительных хибар из бревен и дерна, наполовину уходивших под землю. В них было сыро и душно, но все же они представляли собой более надежное укрытие, чем палатки; зимой в них даже можно было развести маленький огонь, чтобы хоть немного согреться.
Симондс оказался хорошим командиром и собрал вокруг себя достойных офицеров. Интендантом полка был капитан Мэйсон, и Роб Джей с легкостью убедил его изменить рацион солдат, рассказав о цинге, потому что уже успел заметить соответствующие симптомы у солдат. Они вдвоем отправились двуколкой в Каир и привезли оттуда капусты и моркови, введя их в ежедневный рацион полка. Цинга была широко распространена и в остальных частях, стоявших лагерем неподалеку, но когда Роб Джей попытался связаться с врачами других полков по этому поводу, никто не стал его слушать. Казалось, их больше заботил собственный карьерный рост в армии, чем пациенты. Все состояли на военной службе и носили униформу и две сабли, как строевые офицеры, а хирург из огайского полка и вовсе напялил на себя эполеты с бахромой, подобные которым Роб Джей видел лишь однажды на картинке, изображавшей какого- то напыщенного французского генерала.
Он, напротив, ходил в гражданской одежде. Когда сержант по снабжению в знак благодарности за то, что доктор Коул вылечил его рези в желудке, подарил ему синюю шерстяную шинель, тот поблагодарил пациента за щедрость, съездил в город и выкрасил ее в черный цвет, попутно заменив армейские пуговицы на простые. Ему нравилось делать вид, будто он по-прежнему самый обычный сельский врач, который временно работает в другом городе.
Во многих отношениях лагерь и вправду был похож на крошечный городок, хоть и жили в нем исключительно мужчины. У полка была собственная почта, которой заведовал почтмейстер и почтальон в одном лице по имени Амесса Декер. По средам оркестр давал концерты на тренировочном полигоне, а иногда, когда они исполняли популярную музыку вроде «Песни о пересмешнике», «Где моя любовь видит сны» или «Ту, что осталась ждать меня»[15], солдаты продолжали петь эти любимые всем народом песни, даже когда музыка уже умолкала. Маркитанты снабжали лагерь самыми разнообразными товарами. На жалование в размере тринадцати долларов в месяц рядовому сложно было позволить себе много сыра по цене пятьдесят центов за фунт или сгущенного молока по семьдесят пять центов за баночку, но на контрабандное спиртное денег у них хватало всегда. Роб Джей позволял себе пару раз в неделю полакомиться печеньем с патокой — покупал шесть штук за четвертак. Заезжий фотограф поставил в лагере палатку с вертикальными стенками, в которой Роб Джей однажды сфотографировался за один доллар; на ферротипическом снимке он вышел неестественным и угрюмым, но Роб Джей все равно отправил его Саре в качестве доказательства того, что ее муж все еще жив и здоров и всем сердцем любит ее.
Однажды попав с новобранцами на поле боя, полковник Симондс принял решение, что никогда не позволит им снова участвовать в битве неподготовленными. Всю зиму он жестко тренировал своих солдат. В качестве тренировки они маршировали по тридцать миль в день, в результате чего у Роба Джея никогда не заканчивался поток пациентов — некоторые солдаты мучились от растяжения мышц, возникающего из- за того, что они передвигались в полном боевом снаряжении, с тяжелыми ружьями. У других образовывались грыжи из-за ремней с тяжелыми патронными ящиками. Взводы неустанно тренировались в обращении со штыком, а еще Симондс заставлял их учиться перезаряжать ружья, снова и снова: «Резко рваните за конец бумажной гильзы, будто от этого зависит ваша жизнь. Засыпьте порох в ствол, вложите пулю Минье, достаньте шомпол и протолкните все это до упора. Возьмите из подсумка на поясе капсюль и наденьте на шпенек. Цельтесь в ублюдка — и огонь!»
Они повторяли эту процедуру снова и снова, казалось, это никогда не закончится. Симондс сказал Робу Джею, что хочет, чтобы они готовы были зарядить ружье и открыть огонь, даже если их разбудить посреди ночи, даже когда они оцепенеют от паники, даже когда их руки будут трястись от волнения и страха.
Точно так же, как солдат учили выполнять приказы без всяких колебаний, пререканий и споров с офицерами, полковник заставлял их непрерывно маршировать учебным сомкнутым строем. За несколько дней землю покрыл толстый слой снега, и Симондс привез из Каира несколько огромных деревянных бочек и запряг лошадей, которые таскали за собой эти бочки до тех пор, пока поверхность не стала ровной и твердой, чтобы взводы могли еще немного потренироваться под аккомпанемент полкового оркестра, исполнявшего марши и квикстепы.
В один прекрасный солнечный зимний день, пока взводы маршировали вокруг учебного плаца, Роб Джей взглянул на игравший сидя оркестр и заметил, что у одного из трубачей на лице был огромный винный невус[16]. Тяжелый духовой инструмент лежал у мужчины на левом плече, длинный мундштук сверкал золотом в лучах зимнего солнца, когда музыкант дул в него — они как раз играли «Салют Колумбии»[17] — его щеки раздувались и затем вновь расслаблялись, снова и снова. Каждый раз, когда щеки мужчины раздувались, багровое пятно под его правым глазом темнело, будто давая доктору знак.
За долгие одиннадцать лет Роб Джей всякий раз напрягался, когда встречал человека с подобным пятном на лице, но сейчас он просто продолжил обходить больных, машинально двигаясь в такт непрекращающейся музыке по пути в палатку-амбулаторию.
На следующее утро, когда он увидел, как оркестр марширует в сторону плаца, чтобы сопроводить музыкой смотр первого батальона, то поискал глазами того трубача с невусом, но не нашел мужчину среди музыкантов.
Роб Джей пошел к ряду хибар, где жили оркестранты, и почти сразу столкнулся с ним — трубач как раз пытался снять одежду с заледеневшей веревки для белья.
— Замерзла, тверже, чем член мертвеца, — с отвращением пожаловался мужчина. — Нет смысла устраивать проверки зимой.
Роб Джей сделал вид, будто согласен с ним, хотя на самом деле считал, что благодаря проверкам, которые он сам и предложил проводить, солдаты стали стирать хотя бы часть своей одежды.
— Взял выходной, да?
Мужчина хмуро посмотрел на него.
— Я не марширую. У меня костный шпат.
Когда он оставил свои попытки снять белье с веревки и ушел, Роб Джей и сам понял, что трубач сильно хромает. В марше он нарушал бы стройную симметрию военного оркестра. Его правая нога была явно короче левой, потому он заметно прихрамывал.
Роб Джей вернулся в свою хибару, устроился в темноте на пончо, расстеленном на холодной земле, и накинул покрывало на плечи.
Одиннадцать лет. Он совершенно точно помнил тот день. Он выехал по вызову на дом к пациенту, а в это время Маква-икву жестоко изнасиловали и убили.
Он помнил тех трех мужчин, которые приехали в Холден-Кроссинг как раз накануне убийства, а затем будто испарились. За эти одиннадцать лет ему не удалось узнать о них практически ничего, за исключением того, что они были «сильно пьяны».
Мужчина, переодевшийся священником, преподобный Элвуд Паттерсон, которого он лечил от сифилиса.
Крупный, физически сильный толстяк по имени Хэнк Кофф.
Костлявый парень, которого они называли Лен. Иногда — Ленни. С винным невусом под правым глазом. И хромой.
Теперь уже не такой костлявый, если, конечно, это был именно тот мужчина. И не такой молодой.
Наверняка это не тот, кого он ищет, убеждал он себя. Вполне вероятно, что во всей Америке найдется еще не один хромой мужчина с пятном на лице.
