Мать Шамана в который раз поблагодарила мистера Блэкмера за то, что, исключительно из уважения к ней, он разрешил предать ее мужа земле на кладбище при церкви.
Весь день в доме Коулов толпились люди. Большинство посетителей приносили с собой жаркое, блюда из фарша, пудинги и пироги, — в итоге еды оказалось так много, что печальное событие приняло едва ли не праздничный характер. Даже Шаман не удержался и полакомился своей любимой холодной закуской — кусочком печеного сердца. К этому блюду его приучила Маква-иква; он долгое время считал, что это индейский деликатес, как и вареная собачатина или белка, приготовленная вместе с внутренностями, и очень обрадовался, узнав, что многие его белые соседи тоже готовят сердце, как забьют корову или подстрелят оленя. Он как раз протянул руку за добавкой, когда, подняв глаза, увидел, что с противоположного конца помещения к его матери приближается Лилиан Гайгер. Она постарела и осунулась, но все еще оставалась привлекательной женщиной; эту красоту унаследовала и ее дочь Рэйчел. Лилиан надела на службу свое лучшее черное атласное платье, черное льняное верхнее платье, а на плечи набросила белую шаль; маленькая серебряная звезда Давида на цепочке покачивалась на ее худой груди. Шаман заметил, что она очень выборочно здоровалась с присутствующими: кое-кто, возможно, и поздоровался бы с еврейкой, но со сторонницей южан — никогда. Лилиан была кузиной Иуды Бенджамина, государственного секретаря конфедератов, а ее муж, Джей, отправился на родину, в Южную Каролину, в самом начале войны и вступил в армию Конфедерации вместе с двумя из трех своих братьев.
Когда Лилиан наконец пробилась к Шаману, с ее лица еще не сошла натянутая улыбка.
— Тетя Лилиан, — сказал он. Она вовсе не приходилась ему тетей, но, сколько он себя помнил, отношения между семействами Гайгеров и Коулов походили на родственные, и он всегда называл ее именно так. Ее взгляд смягчился.
— Привет, Роб Джей, — ласково ответила Лилиан, назвав его настоящим именем, которое использовала только она (все остальные называли так его отца): прозвище «Шаман» ей решительно не нравилось. Она поцеловала его в щеку, но не стала высказывать соболезнования.
Из последнего письма Джейсона, сообщила Лилиан (весточки от него приходили редко, ведь им приходилось пересекать линию фронта), ей стало известно, что муж здоров и, похоже, находится в относительной безопасности. До войны он был аптекарем, и потому в армии его сразу же поставили управляющим небольшого госпиталя в Джорджии, а сейчас он дослужился до коменданта крупного госпиталя на берегу Джеймс-ривер в Виргинии. В последнем письме, добавила Лилиан, муж сообщил ей, что его брат, Джозеф Рубен Гайгер — фармацевт, как и остальные мужчины в его семье, но единственный, кто пошел в кавалерию, — был убит в битве при Геттисберге.
Шаман кивнул с сумрачным видом, тоже предпочтя не произносить стандартного набора соболезнований, которых он сегодня в избытке наслушался от всех пришедших сюда.
— А как поживают ваши дети?
— Прекрасно, просто прекрасно. Мальчики так выросли, Джей их просто не узнает! Они едят как тигры.
— А Рэйчел?
— Год назад, в июне, она потеряла мужа, Джо Регенсберга. Он умер от брюшного тифа, как и твой отец.
— Надо же, — вздохнул он. — Я слышал, что прошлым летом брюшной тиф свирепствовал и в Чикаго. Рэйчел миновало это несчастье?
— О да. У Рэйчел, у ее сына и дочки все очень хорошо. — Лилиан нерешительно помолчала. — Она встречается с другим мужчиной, кузеном Джо. Об их помолвке объявят после того, как пройдет год траура.
Вот как. Странно, что после стольких лет это известие больно его задело.
— Вам нравится быть бабушкой?
— Да, очень, — призналась Лилиан и, отойдя от него, углубилась в негромкую беседу с миссис Пратт, чья земля примыкала к участку Гайгеров.
Уже вечерело, когда Шаман наполнил тарелку едой и отнес ее в маленькую душную хижину Олдена Кимбела, где всегда пахло древесным дымом. Работник сидел на койке в нижнем белье и пил что-то из кувшина. В честь панихиды ноги у него были чисто вымыты. Второй комплект шерстяного нижнего белья, скорее серый, чем белый, висел посреди хижины на неприхотливом приспособлении для сушки: в рукава вставлена палка, привязанная шнурком к гвоздю в потолочной балке.
Олден протянул кувшин Шаману, но тот отрицательно покачал головой и сел на единственный деревянный стул. Смотрел, как ест Олден.
— Будь моя воля, я похоронил бы папу на нашей собственной земле, на том участке, который выходит к реке.
Олден покачал головой.
— Она бы на это не пошла. Слишком близко к могиле индианки. До того, как ее… убили, — сказал он, тщательно подбирая слова, — о них двоих ходило много слухов. Твоя мать жутко ревновала.
Шаман едва сдержался, чтобы не засыпать его вопросами о Макве и своих родителях, но в конце концов решил, что нехорошо обсуждать это с Олденом. Махнув на прощание рукой, он удалился., Уже смеркалось, когда он спустился к реке, к развалинам
— Я вернулся, — сказал он.
Он ощущал присутствие Маквы. Она уже давно умерла; и теперь все, что он чувствовал к ней, это запоздалое сожаление, хоть и померкшее на фоне горя от потери отца. Он хотел обрести здесь утешение, но его окружал лишь ее ужасный гнев, такой явственный, что волоски у него на затылке встали дыбом. Неподалеку находилась ее могила — ничем не отмеченная, но очень ухоженная: трава подстрижена, а граница обозначена специально высаженными туда дикими желтыми красодневами, взятыми с соседнего участка, расположенного вдоль берега реки. Над влажной землей уже показались зеленые ростки. Это, должно быть, его отец смотрел за могилой. Шаман опустился на колени и выдернул несколько сорняков.
Уже почти стемнело. Ему почудилось, будто Маква пытается ему что-то сказать. Это и прежде случалось, и он почти поверил, что именно по этой причине он чувствовал ее гнев: она хотела, но не могла сказать ему, кто убил ее. Он хотел спросить у нее, что ему делать теперь, когда отца больше нет. Подул ветер, и вода на реке пошла рябью. Он увидел первые неяркие звезды и задрожал. Зимний холод еще не ушел, подумал он и направился обратно к дому.
На следующий день, прекрасно понимая, что должен держаться поблизости на случай, если заглянут припозднившиеся гости, Шаман облачился в рабочую одежду и все утро вместе с Олденом купал овец в дезинфицирующем растворе против паразитов. Родилось несколько ягнят, и он кастрировал молодых барашков. Олден состряпал себе обед из этих «устриц прерий», пожарив их с куриными яйцами.
Днем, выкупавшись, Шаман снова надел черный костюм и пришел в гостиную, посидеть с матерью.
— Ты бы лучше разобрал вещи своего отца и решил, что и кому отдать, — заявила она.
Несмотря на почти полностью седые, а когда-то светлые волосы, его мать оставалась самой интересной женщиной из всех, кого он когда-либо видел — с красивым тонким носом и чувственным ртом. То, что всегда стояло между ними — что бы это ни было, — никуда не исчезло, но она чувствовала, как ему не хочется выполнять ее просьбу.
— Роберт, рано или поздно тебе все равно придется это сделать, — напомнила она.
Она собиралась отнести пустую посуду в церковь, где ее разберут прихожане, которые принесли еду на похороны. К тому же она хотела встретиться с преподобным Блэкмером.
— Пойдем со мной, — предложила мать, но он лишь покачал головой, хотя прекрасно знал, что она непременно разразится длинной тирадой на тему, почему он должен принять Бога. Его всегда поражала буквальная вера матери в небеса и ад. Вспомнив ее старые ссоры с отцом, он решил, что ей, наверное, особенно тяжело теперь: ее муж, отказавшись от крещения, не будет ждать ее в раю.
Она подняла руку и указала на открытое окно.
