он не посмел обернуться. Обернулся китайский мастер.
Появляясь из-за крупных валунов, между Ханом и расщелиной выстроились десять лучников из ханских телохранителей. Боевые луки в их руках были высокими, в полный мужской рост, – длинными стрелами, выпущенными из таких луков, на сотне шагов пробивались насквозь любые кольчуги. Пятеро лучников застыли задней линией; пятеро других опустились на левое колено, одновременно наложили на тетивы красные стрелы. Они разом натянули тетивы, и те с хлестким свистом вырвались у них из пальцев. Ни один не промахнулся, – каждая стрела пронзила выбранного для неё карателя. Отстрелявшиеся лучники без промедления встали с колен и пропустили вперёд заднюю линию. Тогда только ещё живые каратели осознали, что им уготовано, и беспорядочно рассыпались. Одни как безумные бросились назад, в расщелину, другие попытались забраться на скалы к выступам, за которыми можно было скрыться; а самые отчаянные, выхватив короткие мечи, с криками ярости ринулись навстречу телохранителям, навстречу смерти от следующих выстрелов. И опять, сделавшая своё дело пятерка лучников в отработанном до бессознательных движений порядке быстро поднялась с колен, отступила, пропустила вперед телохранителей, которые стреляли первыми и вновь были готовы показать свое страшное искусство. И они его показали без срывов, стрелы настигали всех: и тех, кто убегал; и тех, кто лез на скалы; но раньше других тех, кто кидался вперед с мечами, либо пытался отстреливаться в ответ.
Наконец за спиной сотника воцарилась тишина. Мутный взгляд Хана опустился к нему и задержался с таким выражением, как если бы паук увидел пойманную муху. Сотник задрожал от нехорошего предчувствия, кривая улыбка сползла с его лица. Пошатнувшись, словно его не держали ноги, он рухнул на колени.
– Ты всегда хорошо выполнял мои приказы, – бесцветным голосом произнёс Чингисхан, объявляя заранее уготованный приговор.
Его личный палач зашел сотнику за спину и похожим на гориллу великаном на мгновение замер над ним, равнодушный к тому, что за этим последует.
– За что, Чингис...? – вдруг вскинул голову сотник, глянул Хану в мутные глаза. И не увидал в них пощады.
Он схватился за меч, хотел вскочить, но палач как будто именно этого и ждал. С неожиданной ловкостью надавив ногой на позвоночник жертвы, толстыми пальцами схватил подбородок и дернул голову на себя. Хруст в шее, сип в разорванном горле усмирили бунт сотника, но глаза его еще были живы, яростно безумны. Он завалился на траву и судорожно задергался в предсмертной агонии.
Китайский мастер замкнулся в раковине своих тягостных мыслей, смотрел на все бесстрастно, отрешённо. Хан отметил эту особенность поведения в последнем из тех, кто ДОЛЖЕН умереть на данном месте. Лучники с боевыми луками отошли в сторону, а воины личной сотни Хана спешились и отошли добивать тех, кто подавал еще признаки жизни.
– Никто не должен знать о моей тайне, – неожиданно для себя вступился в объяснения с мастером Чингисхан.
Мастер понял, что это значило. Но не показал и тени страха. Он силился в это время вспоминать что-то хорошее из своей жизни, а у него не получалось. И он снизошел до тягостных размышлений при Завоевателе.
– Любовь. Ненависть. Женщина. Дети. Родина... – раздельно вымолвил он слово за словом, как будто вслушиваясь в звучание каждого. – Все бессмысленно, когда видишь тебя, Великий Хан. – Вдруг неожиданно твердо закончил. – Не хочу жить, когда живешь ты.
Он вскинул голову и впервые на равных посмотрел в глаза Хану.
– Зачем же ты взялся за это дело? – Хан удивился, что случалось с ним чрезвычайно редко, словно дала трещину облекающая его оболочка почти бесчувственного спокойствия. – Обещанное вознаграждение? Страх смерти? – Он пристально изучал лицо недоступного его пониманию человека. И, хмурясь, отвечал сам себе: – Не то... Не то...
В углах сжатых губ мастера впервые скользнула усмешка, – усмешка представителя древней цивилизации над варваром. Скользнула и пропала.
– Не поймешь, – наконец выговорил он, и негромко продолжил, как будто испытывая облегчение от искренних признаний: – Устал видеть разрушения. Ты не представляешь, как устал. Захотелось сделать... – блеск увлекающегося мыслью творца появился в глазах мастера, но сразу же словно затянулся туманом. Угасающим голосом он закончил: – Все равно, что...
И смолк.
Хан подавил в себе желание отдать его на расправу палачу. Поворачивая лошадь, объявил свою волю:
– Ты умрешь легко.
Мастер поднял глаза к небу и полной грудью, особенно глубоко вдохнул чудесный горный воздух. На выдохе за спиной раздался взвизг отпущенной тетивы, и красная стрела пронзила его точно в сердце.
Чингисхан не успел отъехать и на полсотни шагов, когда его догнал тысячник личной тысячи отборных воинов, который сам возглавлял сотню тайного сопровождения.
Бессмертный! – преодолевая страх, воскликнул он. – Я пересчитал убитых. Нет десятника карателей!
Хан, не оборачиваясь, зная, что его услышат, распорядился:
– Отныне гора священна! Никто не поднимется на нее и не покинет ее! Пусть его кости сгниют там заживо!
Тот, чьим костям уготована была такая участь, в это самое время убегал от расщелины обратно вверх по тропе склона, как напуганный заяц, подгоняемый каждым шорохом. Он высматривал, где можно было спрятаться от преследователей из личной сотни Хана и от стрел его телохранителей, не находил и поднимался выше и выше. Дыхание становилось судорожным, рваный шрам на красной шее побелел безобразной птичьей лапой, но он не осмеливался приостановиться даже на мгновение. С помощью рук преодолев крутой участок склона, он добрался до кривого прохода в отвесной скале, а за ним вновь оказался на площадке, где ещё не застыла кровь недавно казнённых рабов. Стены трех скал теснили площадку. Он заметался между ними, в безумном страхе осознавая, что очутился в западне. Бежать дальше было некуда. Только в бездну. Он глянул в пропасть, из нее дохнуло утробным ворчанием смерти, и он в ужасе отпрянул.
Вдали послышался неясный шум, а ему почудилось, будто по склону поднимаются воины, ищут его, высматривают за камнями, за деревьями... Загнанным зверем он заметался между скалами и пропастью. Мистический ужас предчувствия, что его в этом самом месте убьют, сбросят в пропасть, как он со своими воинами убивал и сбрасывал рабов, этот ужас душил его, загонял в мрачный темный угол. Скрытое тучами солнце неожиданно вырвалось из их плена, залило площадку красным холодным светом, и кровь в его жилах заледенела. Он замер как вкопанный, не смея дышать, – на площадку падала тень креста! Черная тень словно озарилась кроваво-красным светом, и сознание, наполненное переживаемыми страхами, помутилось, – он чувствовал, что стоит среди крови и тень креста шевелится, как живая тварь, медленно движется прямо к нему от пропасти, чтобы схватить и утащить в бездну.
Позже ему никогда не удавалось воссоздать по памяти, сколько он стоял в таком оцепенении разума и чувств. Однако он помнил, что приходить в себя начал только с исчезновением солнца, когда тень и кроваво-красный свет размылись, исчезли, как жуткое наваждение. Обессиленный, подёргиваемый мелкой дрожью, он привалился к самому углу стыка грубо обработанных скал, уткнулся горячим лбом в холод шершавого камня и тихо заскулил. Вдруг его затуманенный слезами взор привлек тусклый золотой предмет, слабо различимый в темноте неровной щелки. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он просунул ладонь в щелку, слабыми, непослушными пальцами ухватил и вытащил этот предмет. То была золотая плашка, и на гладкой поверхности ее угадывался процарапанный рисунок. На обратной стороне были чем-то острым выведены китайский иероглиф и изображение свиньи, которое теснилось к одной из двенадцати граней...
