Еще до рассвета ушел Мэбэт в тайгу. Ядне слышала сквозь полусон, как взвизгнули полозья на плотном оттепельном снегу. Она выбежала из чума, когда нарты уже скрылись из вида. Глубокие разрытые следы оленьих копыт говорили о том, что Мэбэт спешил покинуть становище. Немного погодя вернулись из тайги собаки. Впереди бежал Войпель. Хозяин не взял их с собой, но захватил пальму, отказ и два лука с большим колчаном новых стрел.
И прежде Мэбэт почти никогда не говорил жене о том, куда и зачем он собирается ехать — не сказал и в этот раз. В начале их жизни Ядне переживала за мужа и ждала его с беспокойством, но скоро перестала беспокоиться: она знала, что нет такой силы, которая могла бы повредить божьему любимцу. Но вдруг вернулась та почти забытая тревога.
К полудню Хадко начал приходить в себя. Всю ночь его рвало чем-то буро-красным, и мать испугалась, думая, что это кровь. Очистив желудок, сын впадал в забытье, что-то бормотал и в мешанине звуков, прислушиваясь, мать угадывала человеческие имена и обрывки слов, однако откуда они, понять не могла.
Весь вчерашний день Ядне готовила угощение мужу и его гостю, носила в их чум туеса, полные порсы и оленье мясо в густом вареве. Она слышала раскатистый хохот Мэбэта, смех гостя, похожий на громкую икоту, но о чем рассказывал Махако, не знала. Однако, и без слов ей нетрудно было понять беду сына: старый Пяк прогнал жениха и калым его презрел.
Шел тогда Хадко восемнадцатый год. Для людей тайги это возраст, когда уже следует растить первых детей, а не свататься. Ядне про себя корила мужа, что не хочет он искать невесту сыну, и несколько раз выговаривала это вслух, но Мэбэт молчал, либо отшучивался, и в конце концов запретил жене вмешиваться не в свое дело. Ей было обидно, но скоро обида отпала как высохшая ветка.
Ядне заглянула в большой чум, где у потухшего очага храпел под шкурами объевшийся Заика, разожгла новый огонь и ушла к сыну.
Хадко проснулся и был похож на ожившего мертвеца. Он отказался от горячего варева, которое в деревянной миске поднесла ему мать, лежал с открытыми глазами, молчал и от тяжести того молчания, Ядне не решилась заговорить с ним.
На закате сын сам подал голос — спросил: дома ли отец? Мать пришивала заплаты к летней малице и ответила, не отрываясь от шитья:
— Еще утром уехал. Куда — не сказал…
Хадко выполз из-под шкур, медленно поднялся на ноги и, пошатываясь, вышел из чума. Его не было долго. Посреди становища стояли нарты с обрывками красных лент, там же лежали остатки калыма — Мэбэт не притронулся к ним. Хадко вошел в большой чум. Рябой Махако, взбодрившись сном, сидел, скрестив ноги, и яростно сдирал зубами остатки мяса с остывшей кости.
— Здравствуй, брат, — закричал Махако. — Долго же ты спал, я уж заждался тебя.
Хадко сел напротив.
— Должно быть, крепкие грибы у Одноглазой, — хохотнул Заика.
Наклонившись к лицу сына божьего любимца, рябой радостно зашептал:
— А ведь мы, брат, с твоим отцом друзья, ой, какие друзья… Он и угощал меня, и слушал, и хорошие слова говорил. Нигде меня так не принимали, как он принимал. Я ведь люблю по гостям ходить, с людьми поговорить, то да се… А родичи мои как бурундуки жадные: иногда накормят, а иногда костей голых не подадут. Говорят, шатаешься без дела, людям мешаешь, пустой, говорят, ты человек, не своим очагом живешь. Но я, брат, не пустой человек — я веселый и людям помогаю. Вот тебе помог. Отец твой, Мэбэт, шибко благодарил меня, что я живым тебя от Ведьмы привез. Загнулся бы ты, замерз в пути, кабы без меня ехал. У нас был случай — я тогда у родственников гостил. Слышу, собаки залаяли, подъезжает к становищу упряжка, на нартах человек незнакомый сидит, голову опустил. Я ему говорю: «Здорово, брат, кто таков?» — а он молчит… Мертвый оказался! Пока ехал, заснул сидя, да так и замерз, росомаха глупая. Так мы этого покойника, веришь — нет, замучались над огнем держать, чтоб распрямился. Не хоронить же его такого — скрюченного. А кто был тот покойник, я не знаю, дед сказывал, что вроде кто-то из Яптиков тундровых, но сам я его не видел и не знаю, что за человек… Вот и с тобой так же было бы, кабы не я.
Махако вольготно лег на бок, и спросил в полный голос:
— Отец твой знаешь куда поехал?
— Куда…
— Мне за подарком. Шибко, говорю, он благодарен, что я тебя живым привез.
Хадко почувствовал, как к горлу густой волной хлынула тошнота, он вышел из чума и упал на четвереньки рядом с нартами, на которых ездил свататься. Тело содрогалась, он оглох, ослеп и не видел, как подбежала к нему перепуганная Ядне. Когда рвота утихла, мать помогла ему подняться и, почти взвалив на себя, повела в чум, и там сын Мэбэта рухнул на постель. Ядне укрыла его, выбежала за дровами, чтобы сделать очаг жарче, а когда вернулась — услышала звук, незнакомый ее ушам и пугающий. То рыдал Хадко… Даже дети людей тайги редко плачут, а плача мужчины вовсе не было в ее памяти. Ядне испугалась, но страх прошел быстро. Сердце ее увидело под шкурами не великого охотника, достойного своего отца, — оно видело младенца. Как над берестяной колыбелью, наполненной пухом, склонилась она над постелью сына и гладила рукой его трясущуюся голову, покрытую черными, вязкими от пота волосами.
Ядне нагнулась к самому уху сына — тихим шелестом теплого летнего дня выходил из ее уст шепот. Хадко уснул, так и не поняв, о чем она шептала.
Мать говорила заклинание, единственное, оставшееся в ее памяти от тех времен, когда она еще не стала женой божьего любимца и жила в своей семье.
Такие слова она говорила:
