— И больше туда не вернешься?
— Не вернусь, — сказала она, навсегда отрекаясь от постукивания молотка, лязга засова, шарканья шлепанцев, которым сопровождался ежевечерний обход дома.
— Хочешь знать, куда мы направляемся?
— Нет.
В свете фар зазеленела низенькая, словно картонная, рощица и, снова потемнев, промчалась мимо.
Кролик, показав коротенький хвост, шмыгнул в живую изгородь.
— У тебя деньги есть? — спросил он.
— Полкроны.
— Ты меня любишь?
Она вложила в нескончаемый поцелуй все, что так терпеливо таила в себе, стараясь по воскресеньям не смотреть в его сторону и не проронить ни слова, когда у них за столом дурно о нем говорили.
— Проклятая жизнь, — сказал он.
— Проклятая жизнь, — эхом откликнулась она.
— У меня в кармане кварта виски, — сказал он. — Выпьешь?
— Не хочу.
— Тогда дай мне выпить. Крышечка отвинчивается.
Обнимая ее одной рукой и держа другую на руле, он закинул голову, чтобы она могла влить ему в рот немного виски.
— Ты ничего не имеешь против? — вдруг спросил он.
— Нет, что ты.
— Разве можно хоть что-нибудь скопить, когда получаешь всего-навсего десять шиллингов в неделю на карманные расходы? И так я еле кручусь. Надо здорово шевелить мозгами, чтобы хоть как-то разнообразить жизнь. Полкроны на сигареты. Три шиллинга шесть пенсов на виски. Шиллинг на кино. Остается три шиллинга на пиво. Раз в неделю встряхнешься и тянешь дальше.
Виски стекало ему на галстук, и маленькую кабину наполнил запах спиртного. Ей этот запах нравился. Это был
— Но даже и эти деньги старики дают со скрипом. Они считают, я должен найти себе работу. В их возрасте люди не могут понять, что для нас никакой работы нет и не будет.
— Верно, — сказала она. — Они уже старые.
— А как твоя сестра? — неожиданно переменил он разговор.
Полосы яркого света сметали с дороги вспугнутых зверьков и пичужек.
— Завтра идет на танцы. А где будем завтра мы?
Но он не хотел обсуждать эту тему. У него был свой замысел, и держал он его при себе.
— А хорошо вот так ехать.
— Тут неподалеку есть клуб. В доме, где закусочная. Меня Мик туда записал. Знаешь Мика?
— Нет.
— Он ничего. Завсегдатаям в этом клубе подают виски до двенадцати ночи. Заглянем туда. Скажем Мику «здрасьте». А утром... Ну, это мы после решим, сперва выпьем стаканчик-другой.
— А деньги у тебя есть?
Им навстречу с пригорка плыла деревенька, за ее закрытыми ставнями и дверями все уже спало; казалось, оползень плавно несет ее вниз, на исполосованную равнину, с которой они выезжали. Низкая серая церквушка в нормандском стиле, гостиница без вывески, куранты, отбивавшие одиннадцать.
— Пошарь-ка на заднем сиденье, — сказал он. — Там чемодан.
— Он заперт.
— Ключ я забыл дома.
— Что в нем?
— Так, кое-какие вещи, — невразумительно ответил он. — Можно их заложить, будет на выпивку.
— А спать где?
— В машине. Ведь ты не боишься, правда?
— Нет, — сказала она, — не боюсь. Но это так... — Она не могла найти слова, которое вобрало бы в себя все: сырой, резкий ветер, мрак, ощущение необычности, запах виски, стремительную езду.
— Хорошо идет, — сказала она. — Мы, должно быть, уже далеко заехали. — И, увидев сову, летевшую низко над полем на упругих мохнатых крыльях, добавила: — В самую глушь.
— Это еще не глушь. По этой дороге так скоро в глушь не заедешь. Сейчас будет клуб.
Но она вдруг почувствовала: ничего ей не надо, кроме быстрой езды с ним вдвоем сквозь ветер и тьму.
— А нам непременно надо заезжать в этот клуб? — спросила она. — Может, поедем дальше?
Он искоса глянул на нее. Обычно он соглашался с любым предложением — казалось, он, подобно чувствительному метеорологическому прибору, только затем и создан, чтобы подчиняться любому ветерку.
— Ну что ж, — сказал он. — Как пожелаешь.
И тут же начисто позабыл о клубе. Вскоре показался ярко освещенный длинный одноэтажный дом в стиле тюдор и плавательный бассейн при нем, почему-то заваленный сеном. Мгновенье, и все осталось позади — громкий всплеск голосов и пятно света, скрывшееся за поворотом.
— Вот теперь, пожалуй, уже настоящая глушь, — сказал он. — Дальше клуба никто не ездит. Кроме нас с тобой, здесь ни души. Спокойно можно проваляться в поле до Судного дня, и никто нас не найдет — разве что пахарь какой-нибудь... Если только здесь пашут.
Он снял ногу с акселератора, постепенно сбавляя скорость. Деревянные ворота, за которыми начиналось поле, почему-то были открыты, он въехал в них. Подскакивая на кочках, машина прошла порядочный кусок вдоль живой изгороди и остановилась. Он выключил фары; теперь машину освещало лишь тусклое мерцание приборов на щитке.
— Тишина какая, — сказал он с тревогой в голосе, и они услыхали над собой хлопанье крыльев вылетавшей на охоту совы, потом шорох в живой изгороди, куда юркнул какой-то зверек. Оба они были горожане до мозга костей и не могли распознать того, что их сейчас окружало. Крошечные цветочки, распускавшиеся на живой изгороди, для них не имели названия. Он кивком указал на темневшие в конце изгороди деревья:
— Дубы?
— А может, вязы? — отозвалась она, и их губы слились в знак примирения с этим обоюдным невежеством.
Поцелуй взволновал ее; сейчас она была готова на самую безрассудную выходку, но по его сухим, пахшим виски губам она почувствовала: он взволнован меньше, чем ему бы хотелось.
Чтобы вернуть себе уверенность, она проговорила:
— А хорошо здесь — за столько миль от всех, кого мы знаем.
— Ну, Мик-то неподалеку.
— А он знает?
— Никто не знает.
— Все именно так, как мне хотелось, — сказала она. — Где ты достал машину?
Он широко ухмыльнулся и взглянул на нее с каким-то диким, бесшабашным весельем:
— Накопил, все откладывал из десяти шиллингов.
— Нет, правда, где? Занял у кого-нибудь?
— Да, — сказал он и вдруг распахнул дверцу. — Погуляем!.. Мы с тобой никогда не гуляли за городом.
Она взяла его за руку и почувствовала: каждый нерв в нем затрепетал от ее прикосновения. Именно это она и любила в нем: никогда не знаешь, каким он будет в следующую минуту.
— Отец говорит, ты сумасброд. А мне нравится, что ты сумасброд. Что тут растет? — спросила она, ковырнув ногой землю.
— Клевер, что ли. А в общем, не знаю.
