Изюбря не было.
Андрей стал метаться по кустарнику, надеясь найти следы крови. И не обнаружил их. Бык ушел без единой царапины.
Россохатский обессиленно сел на землю и низко опустил голову. Впору было завыть в голос или разразиться ярыми ругательствами, чтоб облегчить душу.
В магазине остался один-единственный патрон, один патрон на всю горькую, долгую дорогу. Катя и он должны будут отправиться в путь без запасов пищи — и это почти катастрофа, почти смерть.
Взгляд бессознательно упал на планку карабина, и Андрей зло усмехнулся. На оружии стоял постоянный прицел. Сотник второпях забыл его передвинуть, и при выстрелах пули не долетали до цели.
Не зная, что сказать Кате, Россохатский побрел к озеру, вытащил из-под обрушенного скрада шинель и, спотыкаясь, отправился к пещере.
Кириллова встретила его продолжительным взглядом, и лицо ее сморщилось, точно от боли. Но она ничего не сказала.
Андрей сел рядом на лапник, сообщил, виновато усмехаясь:
— Без раны зверя не убьешь. Выругай, может, мне легче станет.
Катя погладила Андрея по мокрой гимнастерке, сказала, вздыхая:
— Чё ж ругать? Жить надо.
Они решили уходить завтра же утром.
Конец, дня потратили на сборы. Россохатский привязал к ремню золото, женщина завернула в траву и тряпку остатки хариусов, переложила в жестяную баночку соль, прокалила в огне горстку мелких кедровых орехов.
Как только развиднелось, Катя разбудила Андрея, и они, посидев в молчании перед дорогой, направились вдоль озера.
Тропа обогнула прибрежный хребет и устремилась на восток, к новым хребтам и седловинкам.
И опять были подъемы и спуски, заросли и болота, снова гремели над головой гро?зы, обильно падали дожди, и горели по ночам костры, отбрасывая тощие языки пламени на жалкую немощь ив и березок.
Рыба вскоре кончилась, и, хочешь-не хочешь, пришлось переходить на зелень и орехи.
Катя заметно слабела, коричневые пятна на ее похудевшем лице становились гуще и темнее, и то и дело приходилось делать привалы. Однако стоянки без мяса, обманная, пустая пища, лишь дразнившая желудки, не прибавляли сил.
Никто не вел счет суткам; казалось, они бредут в этой глуши целую вечность, и у дороги нет конца, как не было у нее и начала.
Как-то утром, после бессонной дождливой ночи, Андрей взглянул на Катю и весь сжался от предчувствия неизбежной беды. У нее, видно, начиналась лихорадка, лицо пылало нездоровой краснотой, а глаза помутнели. Россохатский пытался настоять, чтоб они позволили себе отдых на два-три дня, но женщина отозвалась раздраженно:
— Не все те мужики, кто в штанах ходять. Чё киселишься?
Будто извиняясь за грубость, слабо обняла Россохатского.
— Через день, а то и прежде — Иркут.
И они пошли снова.
Катя теперь часто останавливалась, случалось, падала и уже не возражала, когда Андрей клал ее руку себе на шею.
С одного из перевалов они увидели тонкую извилистую линию реки, и оба побледнели.
Кириллова стала, будто споткнулась, сказала хрипло:
— Это Иркут. Рукой достать.
Но прошли еще сутки, а измученные люди покрыли всего лишь три, а может, четыре версты, и были, сдается, так же далеки от реки, как и раньше.
В полдень добрели до узкого неглубокого ущелья, заросшего стлаником. Никто ничего не сказал, но и без слов было ясно, что надо устраивать привал, отоспаться, подкрепить себя.
Катя пыталась снять со спины понягу, но побледнела, ноги у нее подломились, и Россохатский едва успел подхватить женщину. Он положил Катю в тень под утесом, отвинтил колпачок фляги. Руки у него крупно дрожали, и вода текла мимо плотно сжатого рта Кирилловой.
Андрей стоял над Катей, будто оглушенный ударом, боялся дотронуться до нее, чтобы не ощутить расслабленность остывающего тела.
Но взял себя в руки, стащил с жены кофту, чтоб легче дышалось.
Открыв глаза, Кириллова несколько секунд молчала и через силу улыбнулась.
— Спеши в Монды… Придешь с людьми… Не бойсь, отлежусь…
— Не болтай глупости, прошу тебя.
— Уходи, — настаивала она. — Не то оба помрем. И чуты?шка наш не родится.
Россохатский расстроенно махнул рукой.
В расщелинах скал кое-где сохранился снежник. Андрей торопливо набил фляжку мокрым, посеревшим снегом и положил ее на лоб больной женщины.
Она долго не могла заснуть, что-то частила в бреду, потом стала невнятно и глухо петь.
Россохатский прислушался, и у него закололо в груди.
Катя пела:
Вдруг она засмеялась, и Андрею стало так страшно от этого больного и бессмысленного смеха, что он вскочил, как мог быстро, и, помогая себе карабином, точно палкой, заковылял в сторону. Он даже не сообразил, что ружье заряжено и может выстрелить.
Еще не совсем стемнело, когда в небе появилась круглая луна, и всё вокруг окрасилось в уныло- блёклые тона. Россохатский сел на камень и замер.
Минул час или два. Над головой и плоской скалой висело черное, изъязвленное звездами небо. Луна заливала утес, возле которого беспокойно спала Катя, призрачными лучами, и он, отражая поток, мерцал острыми холодными искрами.
Иногда женщина выкрикивала рваные слова, и Андрею казалось: просит есть.
Было уже близко к заре, когда Андрей, взглянув на скалу, темнеющую рядом, увидел черную фигуру животного с короткими толстыми рогами. Бык стоял в лунном свете не шевелясь, и Андрею мерещилось, что слышит дыхание животного, спокойное и размеренное, как плеск равнинной реки.
Чувствуя во всем теле страшную усталость, не испытывая почему-то ни волнения, ни тревоги, Россохатский поднял карабин, навел ствол на грудь оленя — и спустил курок.
Медленно, почти равнодушно приблизился к упавшему со скалы изюбрю, погладил его по теплой шее и направился к Кате.
Она по-прежнему что-то бормотала во сне, всхлипывала и вздыхала.
Ему жалко было будить женщину, и Андрей вернулся к убитому быку. Подтащил тушу к лежанке, лег рядом, обнял одной рукой жену, другой оленя — и точно провалился в яму без дна.
