Степан уже знал, что комбриг-1 Константин Августович Нейман и его штаб занимают дом № 26 по Екатеринбургской улице Челябинска. Слесарь весьма быстро нашел приземистое каменное строение, в котором помещался штабриг.
Несмотря на глубокую ночь, в доме было людно, по коридору то и дело сновали возбужденные командиры и вестовые.
Узнав у одного из штабистов, где помещается Нейман, Степан толкнул дверь и лицом к лицу столкнулся с молоденьким красивым парнем. Больше в комнате никого не было. Решив, что это ординарец или писарь, Вараксин обескураженно пожал плечами и, пропустив молодого человека в коридор, вышел вслед за ним.
Через несколько минут он уже сидел в небольшой тесной комнатке, заваленной картами и оружием, и требовал у интенданта винтовки, гранаты, обмундирование и провиант.
Измученный бессонницей и напряжением боев, штабист не обещал многого. Он ссылался на то, что надо вооружить несколько тысяч рабочих, но, в конце концов, выписал Вараксину все, что следовало.
Теперь, трясясь на Каине по жесткой, выбитой дороге, Степан вспомнил свою оплошку и усмехнулся: молоденький парень, встреченный им когда-то на Екатеринбургской, 26, и был Нейман.
В штаб дивизии Вараксин прискакал ранним утром. Начдив Ян Петрович Гайлит, окончив деловые разговоры, спросил:
— Как Нейман? Понравился?
— Буржуазная свора кровожадных шакалов имеет в лице товарища Неймана своего неистребимого врага, — с некоторой даже торжественностью отозвался Степан. — Командир, выходящий из ряда обыкновенных, думаю.
Наскоро закусывая кашей, предложенной Гайлитом, Вараксин полюбопытствовал:
— Сколько ему, Нейману, лет-то?
Гайлит пошевелил губами, вероятно, подсчитывая, сказал:
— Двадцать три, а может и двадцать четыре.
— Ишь ты, — удивился Вараксин. — Это значит, в Челябе ему всего двадцать два было.
Гайлит усмехнулся.
— А тебе сколько же?
— Мне — столько ж, — пожал плечами Степан, — так ведь я вон чем командую… — и огорченно похлопал по планшету.
Простившись с начдивом-26 и доложив комкору, что его приказ выполнен, Вараксин отправился в конные полки Экспедиционного. Почти не отдыхая, уралец собирал в частях все, что, по его понятиям, составляло историю армии и корпуса. Он без всякой пощады оголял штабные архивы, заставлял фронтовиков писать воспоминания, а кое-что заносил в тетрадку сам. И получалось так, конечно, что чаще всего он бывал в знаменитых полках и отрядах. Вскоре Степан хорошо знал штабс-капитана старой армии — коммуниста Петра Ефимовича Щетинкина. Октябрь семнадцатого года офицер 59-го Сибирского полка Щетинкин встретил на красной стороне и с тех пор не покидал строя. Теперь он с великой смелостью и умом управлял партизанским отрядом.
Близко узнал Вараксин и командира 35-го кавалерийского полка Константина Рокоссовского, конников которого посылали обычно в самые горячие места боя.
Обе части воевали нередко вместе, помогая друг другу оружием и маневром.
У Щетинкина было немного удлиненное лицо, густые брови над прищуренными глазами, тонкие усы.
Он начал войну с белыми в конце восемнадцатого года, собрав под свою руку всего восемьдесят партизан. Уже через год его отряд стал по существу партизанской армией.
Командиру 35-го кавполка Рокоссовскому было, вероятно, как и Степану, лет двадцать пять. Его отличали крупные черты лица, твердый, пожалуй, суровый взгляд, усиленный круто изломанными бровями.
Именно Рокоссовский и Щетинкин наносили самые болезненные удары Унгерну.
Еще задолго до боев с Азиатской конной дивизией барона 35-й кавалерийский полк 35-й стрелковой дивизии, которым командовал Рокоссовский, вышел на советско-монгольскую границу, в район станицы Желтуринской.
Командование 5-й армии знало, разумеется, что Унгерн стягивает в кулак разрозненные, растрепанные на разных участках фронта и в партизанской войне белые отряды. 35-му полку надлежало охранять участок границы от возможных нападений с юга и закрыть ее на крепкий замок.
В марте двадцать первого года Рокоссовский установил связь с красномонгольскими отрядами, и посыльные Сухэ-Батора оповещали полк о планах и перемещениях Унгерна.
В апреле из глубины Монголии подошли к границе хунхузы и казачье отребье бывшего атамана Желтуринской Сухарева. Грабежи монгольских и русских приграничных сел участились.
Рокоссовский не любил ни выжидать, ни обороняться. Получив в середине апреля сообщение Сухэ- Батора и Чойбалсана о движении Сухарева на север, комполка-35 велел трубачам играть сигнал боевой тревоги. Полк рысью вышел навстречу Сухареву, и сблизившись, карьером кинулся в атаку.
Но атаман был стреляная птица, он отменно знал местность, у него были связи с родной станицей, и удар Рокоссовского он встретил во всеоружии. Огневой бой, доходивший до конных сшибок, длился несколько дней. Звон шашек, ржанье коней, стоны и ругань раненых клубились над степью, разбитой тысячами копыт.
Сухарев потерял почти половину отряда и бежал в глубину Монголии.
Передышка оказалась недолгой и непрочной. В конце мая посыльные красномонголов привезли Рокоссовскому весть о продвижении к границе крупных конных сил черного барона. Колонны врага шли на Троицкосавск и Желтуринскую. 2-я конная бригада двигалась в район стоянки 35-го полка, значит, Рокоссовскому предстояла встреча с наглым и злым, как хорек, Резухиным.
Первого июня разведка 35-го полка была атакована конницей Резухина. Бой шел южнее Желтуринской, у самой границы, и генерал стал отжимать малочисленный отрядик красных к реке Желтуре. В полдень белым удалось занять кожевенный завод, в восьми верстах от станицы.
Но пока разведка, огрызаясь и переходя в контратаки, сдерживала врага, на помощь ей подоспел Рокоссовский с основными силами. Полк отбил все попытки генерала прорваться к Желтуринской, а вечером первого июня конников Рокоссовского сменил на позициях 311-й стрелковый полк. Сдав комполка Петру Федоровичу Зелепугину участок, Рокоссовский отвел кавалеристов в Желтуринскую, в резерв.
Но отдыха не получилось. Резухин, подстегиваемый приказами раздраженного Унгерна, на рассвете второго июня открыл по стрелковому полку сильный артиллерийский огонь и бросил в бой главные силы. Забайкальские казаки, офицерские сотни, монгольские отряды обрушились на боевые порядки стрелков в долине Желтуры и смяли их. Генерал тотчас приказал ввести в прорыв резервы. Конница Резухина быстро стала распространяться в глубину.
И когда генералу уже, вероятно, казалось, что теперь ничто не остановит его казаков, в полуверсте от него возникло гигантское облако пыли.
Кони красных молотили копытами уже сильно подсохшую землю, и лава вырастала, будто взрыв чудовищного снаряда.
Впереди на высоком вороном жеребце скакал командир богатырского роста. На его шее, в такт бегу коня, болтался полевой бинокль. Густые темные брови были сдвинуты так, что образовали почти сплошную подкову над умными ярыми глазами.
— Шашки к бою! — прокричал он хрипловато и первый вытащил свою из ножен.
Он был сердит на Зелепугина, позволившего Резухину смять боевые порядки стрелков, сердит на себя за то, что, зная о силе белой конницы, согласился уйти в резерв, сердит на Резухина, возвышавшегося на спине серой английской кобылы с видом человека, которому неведом страх.
У Рокоссовского было потемневшее от усталости лицо, белки глаз покраснели. Он только-только лег спать, когда в Желтуринскую прискакал вестовой Зелепугина и передал записку от своего командира.
Константину Константиновичу смертельно хотелось подремать, даже просто поваляться в кровати, скинув с плеч постоянные заботы о людях, боепитании, фураже, разведке, починке сапог, махорке и тысяче мелочей, которыми приходится заниматься командиру воинской части. До приезда вестового он был
