— Телефонируйте Лебедеву, что я немедленно еду в Омск… И еще квасу, холодного квасу, черт вас всех побери!
Колчаку казалось, что он вполне согрелся, что ему даже жарко, и ноги перестали ныть. Он поднялся с койки, скользнул взглядом по заиндевевшим стенам камеры, и лицо его внезапно исказила гримаса. Еще совсем недавно он грозил рассовать по таким камерам большевиков, чтоб потом уничтожить их всех до единого, всех, всех! Он неоднократно говорил об этом с в о е м у правительству и с в о е м у штабу, союзникам и казачьим офицерам. Он надеялся: на всех столбах его победной дороги будут висеть коммунисты и те, кто им сочувствовал. Никакой пощады, никаких сантиментов! И вот теперь ему самому грозит намыленная веревка, и он лично должен заплатить кровью за моря крови, пролитой им.
Нет, о будущем не стоит думать, лучше о прошлом. «Лучше»… Один бог знает, что хуже…
Двадцать девятого июля, вечером, он прилетел в Омск, и ему тотчас доложили, что под Челябинском идут бои, еще неведомо, чем они кончатся, но он уже вполне понимал, что красные не только не выдыхаются, согласно прогнозам Лебедева и Сахарова, а, напротив, напирают с еще большей силой.
Тридцатого июля даже адъютантам и писарям штаба стало ясно, что Челябинская операция окончилась провалом, если не катастрофой.
Лебедев, торчавший на Южном Урале, продолжал доносить адмиралу, что сражение идет с переменным успехом — на войне, как на войне, — но ему уже никто не верил, и в штабе начались поиски виновных, подлая погоня за стрелочниками, которые, как известно, всегда в подобных положениях являются козлами отпущения.
Вносили в этот кавардак свою долю лжи разведка и контрразведка. Они в один голос утверждали, что нажим большевиков вот-вот ослабнет, ибо Деникин, без всякого сомнения, в самое ближайшее время опрокинет коммунистов, и они побегут, непременно побегут, это же ясно, как божий день.
Лебедев, вернувшийся в Омск в начале августа, вел себя как ни в чем не бывало — был важен, беззаботен и даже весел, будто это не он уложил под Челябинском последние стратегические резервы и поставил белую армию на грань катастрофы.
Будберг, столкнувшись с наштаверхом в ставке, тотчас пришел к Колчаку. Вместе со стариком был его ровесник, начальник 1-й кавалерийской дивизии генерал Милович.
— Извольте выслушать генерала, ваше высокопревосходительство, — сказал Будберг, подталкивая мрачного фронтовика к столу верховного, — мы обязаны знать правду.
Милович кратко и без прикрас изложил обстановку. По его словам, под Челябинском уложили все, что было боеспособного в армии, потери в людях и технике не поддаются учету. Что касается его кавдивизии, то он не досчитался после боев не только многих строевых частей, но и двух школ, готовивших инструкторов и офицеров.
Сухо попрощавшись с Миловичем, Колчак покосился на Будберга и, заметив, что старик не собирается уходить, спросил:
— Вы еще не всё сказали? Вам хочется окончательно отравить мне настроение?
— Ваше высокопревосходительство, — проворчал Будберг, — я действительно хочу кое-что сообщить вам. Я далек от того, чтобы торжествовать по поводу провала операции, хотя вы, может быть, помните, как я относился к этой авантюре с самого начала. Но и забыть ничего не могу. Короче говоря, я прошу уволить меня от должности, господин адмирал.
Он помолчал.
— Против нас наступает регулярная Красная Армия, не желающая, вопреки всем донесениям разведки, разваливаться и кричать «караул!». Она без промедления гонит нас на восток, и я боюсь думать, чем все это кончится. Я не хочу отвечать перед историей за эту вакханалию.
— Хорошо, — внезапно заговорил Колчак, — я подумаю. Зайдите ко мне позже.
В два часа пополудни старик вновь явился к верховному.
Адмирал сказал, не глядя на генерала:
— Я освобождаю вас от должности, барон. Господь с вами.
Однако он тут же вскочил с кресла, забегал по кабинету и, также неожиданно упав в кресло, пробормотал:
— Нет, нет, я прошу вас нести обязанности военного министра хотя бы до приезда Головина. Он уже выехал из Парижа. Всё еще можно поправить. Да, да — всё… А вас я освобожу, непременно освобожу, конечно же…
Но отрешил он от должности не Будберга, а Лебедева. Последнего девятого или десятого августа заменили Дитерихсом: увы! — это ничего не изменило — армия без остановки катилась на восток.
Будберг продолжал отравлять жизнь Колчаку, его сообщения и оценки становились с каждым днем все мрачнее и резче. Послушать старика, все генералы вокруг были мерзавцы, пьяницы и дураки. Барон как-то встретился с Ивановым-Риновым и вошел к Колчаку, багровый от возмущения.
Казачий атаман, по словам барона, явился к нему вдребезги пьяный и бахвалился, что растреплет красных в самое ближайшее время.
Чуть позже, получив от Жанена бумажку, в которой чехи требовали девять миллионов франков «за спасение для России Каслинского завода на Урале», Будберг совершенно вышел из себя и почти кричал адмиралу:
— Какая наглость! Сначала они грабят Россию, а потом требуют золото за грабеж! Какой разбой! Какой Неслыханный разбой!
— Ну, что вы так кипятитесь, — уныло возражал Колчак. — Все уладим как-нибудь… У нас есть средства…
— «Средства»… — ухмылялся старик. — Мы отдаем золото Жанену, Ноксу, американцам, тыщи пудов золота за оружие и припасы, да еще выслушиваем нравоучения и попреки союзников. Скоро у нас не будет ни копейки, господин адмирал!
Язвительный старикашка был прав. Союзники нервничали, наглели и все меньше считались и с ним, Колчаком, и с его правительством.
В тот самый день, когда адмирал прибыл из-под Челябинска в Омск, двадцать девятого июля вечером, состоялось совместное заседание министров и высоких союзных комиссаров. На совет прибыли американцы — посол США в Японии и неофициальный агент президента Вильсона при Колчаке Роланд Моррис, командующий экспедиционным корпусом Вильям Гревс, англичане Альфред Нокс и Джордж Эллиот, главнокомандующий союзными войсками в Сибири Моррис Жанен, французы, японцы.
Колчак всех иноземцев знал изрядно, если не в лицо, то по фамилиям. Это были люди с внушительным военным опытом, скрупулезно изучавшие в свое время императорскую Россию и ее вооруженные силы..
Первым поднялся со своего места генерал-майор английской службы Альфред Вильям Фортефью Нокс. Начальник тыла союзных экспедиционных войск в Сибири, негласный, но деятельный участник переворота восемнадцатого ноября, он относился к Колчаку с тем подчеркнутым участием, с каким благовоспитанные люди относятся к своей креатуре, достигшей высокого положения. Но теперь дела у адмирала шли отвратительно, и Нокс не мог сдержать раздражения.
Он резко выталкивал изо рта слова и морщился. Перечислив все, что сможет выделить Колчаку Англия, Нокс развел руки.
— Право, не стоит помогать. Бесполезно. Более того, наше оружие в конце концов попадает к врагу. Мы привезли в Сибирь сотни тысяч винтовок, множество пулеметов, эшелоны орудий. Где они?.. Я становлюсь, черт возьми, агентом снабжения у красных. Это позорно, господа!
Адмирал слушал и молчал, раздражаясь все больше, но сдерживая себя. Он понимал: Нокс имеет право на такой тон. Британские офицеры из кожи вон лезли, вместе с Колчаком формируя новые дивизии и снабжая их всем — от оружия до бязи на подштанники. Сам генерал работал чуть не круглые сутки, мотался из Омска во Владивосток, и вновь — с берегов Тихого океана в белую столицу. Он следил за каждым шагом Омска, знал, что делается в правительстве и штабе, давал сибирским министрам больше указаний и советов, чем все остальные высокие комиссары, вместе взятые. Короче говоря, его гнев можно было понять.
Масла в огонь подлил своей репликой Роланд Моррис. Он проворчал:
