здесь — маршальский обзор. Стапель — самая командная высота!
Начало
Вообще-то мы воронежские. Речка там у нас — Ворона. Не шибко красивое название, верно. И кораблей, таких, как в Неве, понятно, я там не видывал. И не думал, что увижу, а уж что кораблестроителем стану — и во сне не снилось.
А отец мой ещё в середине тридцатых годов в Ленинград перебрался, стал на заводе работать. Большой был специалист по слесарному делу! Так что я в Ленинграде хоть и не родился, но с малолетства проживаю. А когда война началась — мне было тринадцать лет. Эвакуировали меня, как других блокадных ребятишек, по ладожскому льду, по Дороге жизни. Привезли в Кировскую область.
Леса там огромные, снежные. Тихие леса. Любой звук в снегу утопает. Порой от тишины страшно становилось. Ну, учили нас, кормили, как могли. Мать у меня померла в блокаду ленинградскую от голода, братишка тоже помер, думал — один я у отца остался, не знал, что сестра жива. Скучал я, тянуло домой — да куда двинешься? Война!
А как блокаду прорвали, тут я и вернулся, отца разыскал, поступил в школу ФЗО — фабрично- заводского обучения, вроде нынешних профессиональных училищ.
Ленинградские-то ребята, особенно кто всю блокаду пережил, — тощенькие, прозрачные. И росточком никто не вышел, из-за станка не видно, так ящики ухитрялись под ноги подставлять! И ничего — взрослую норму давали. Смекалистые!
— Ну, а я парнишка был биток, крепкий. Как тогда шутили, — в животе плечистый. Может, это мою судьбу и решило.
Приходит к нам однажды дядька важный такой, как сейчас помню — во френче с карманами и в белых высоких бурках. Ходил он ходил по школе нашей, ребят о жизни расспрашивал, допытывался, кто что умеет.
— Или вы всего только и можете, что за ложкой потеть?
А сам ко мне с приятелем моим — его Ваней звали, из-под Пскова был, — вижу, всё глазом пристреливается.
— Ну, как, орлы-орлята, — вдруг нас спрашивает, — пойдёте в сборщики?
Ваня — тот сразу наотрез.
— Нет уж, — говорит. — Я лучше у станка останусь.
Тут я спрашиваю:
— А где собирать-то? На улицах или как?
— Нет, милок! На славном Балтийском заводе, на стапеле.
Ну, я из любопытства и согласился. Так и оказался на Балтийском заводе.
Завод меня поразил — не просто большой, а огромный. Цехи — как футбольные поля! Винты корабельные — в два раза меня выше ростом! Валы для винтов — в добрую сосну размером, целые металлические блестящие брёвна! А мимо будущего своего стапеля я в первый раз прошёл — и внимания на него не обратил. И верно: когда на стапеле корабля нет, он в глаза не бросается: горка такая невысокая, пологая — хоть на санках катайся. Только разве что горка не простая, а бетонированная. На горке этой широкие полозья укреплены, на берегу начинаются и прямо под воду уходят. Тогда я и представить себе не мог, как корабль на стапеле собирают да по этим полозьям спускают на воду.
Корабли новые тогда не строились, только-только мы успевали тральщики, да военные катера, да иные военные корабли ремонтировать.
Приволокут тральщик, на мине подорванный, — как человека, его жаль, честное слово! По бортам или ещё где железо рваное лохмотьями свисает, не потонул — и то хорошо! Мы ему заплату на бок — и снова давай в дело! А через несколько дней его, может, снова на буксире притащат. Так и крутилась карусель, без выходных и отдыха. Какой уж тут отдых на военной работе!
Учился я корабельному делу, прямо скажу, не за страх, а за совесть. А как война кончилась — мне восемнадцать лет исполнилось, и вышел я на самостоятельную дорогу. А чуть позже — и бригадиром стал. Так с той поры тридцать лет и бригадирю!
Первый учитель
Но на всю жизнь запомнил я своего первого учителя — стапельного мастера Григория Георгиевича Рожнова. Великий был судосборщик и человек редкостный. Он меня под свою руку взял да со мной, как со щенком косолапым, и возился.
В первые-то дни не приучился я ещё со сваркой «на ты» обходиться, нет-нет, да без тёмных очков на пламя и посмотришь. «Зайчиков» и нахватаешь — это значит: в глазах резь, а в голове круги.
Подойдёт Георгич, руку на плечо положит.
— Ну, чего оробел, корабел? — скажет. — Шевелись, тогда не потонешь!
Присловье у него такое было, поговорка своя, профессиональная.
И никогда-то он зря не накричит, сгоряча не сорвётся, если я чего-нибудь в работе по неловкости или по незнанию напорчу. Подойдёт, постоит, глазом своим быстрым скользнёт по загубленному, сам кувалду или клин возьмёт в руки.
— Ты прикинь сначала, Федя, — негромко так скажет, — где тебе повыгодней «наварыш» поставить. Ты сначала — головой, потом — рукой.
Ну, а ежели ты и мог, да не захотел или поленился, — тут он словом, как резаком, лишнюю стружку с тебя снимет. Работать умел и говорить умел!
Бывало, и другой сборщик, поопытней меня, у самого, знаю, дети у него взрослые, — а перед ним стоит, с ноги на ногу переступает, мнётся, мнётся и не выдержит:
— Уж лучше бы мне перед тобой, Георгич, повиниться, как перед родным батькой! Чего при всём-то народе стыдить! Хватит словами меня в краску вгонять.
А Георгич на такого глянет с прищуром и скажет, как приварит:
— А человек-то не кувалда, это только она с двух концов тупая! Сам всё поймёшь, если думать будешь!
Случается на море чрезвычайное происшествие: человек за бортом! Ну, тут общий аврал! Специальный флаг подымают, на воду спускают шлюпку, колокола громкого боя дают, — словом, помогают человеку по заведённому порядку.
Ну, а на суше? Бывает — покатился, покатился иной парень по наклонной плоскости. И на берегу можно за бортом очутиться! А это расписанием не предусмотрено!
И тут всегда к Георгичу, как за спасательным кругом, бежали. Никогда он не отказывал, скажет только:
— Помогать человеку надо так, чтоб он твоей громкой помощи не пугался.
Но уж зато если кто только под себя гребёт, а до товарищей дела нет, или ещё хуже — просто подличает, тут у Рожнова разговор был короткий: вон со стапеля, и дело с концом!
И сейчас, вот уж сколько лет прошло, у себя в бригаде, если что стрясётся, я рожновский наказ соблюдаю: «За мелочь не казнить, а за крупное — не миловать…»
Световой луч
