Когда мы впервые начали абстрагироваться от нас самих, подлинных? Когда мы в первый раз поступились частицей себя? Это началось с момента нашего рождения. С самого раннего детства мы накапливаем чужие ценности и убеждения и делаем их своими собственными. Это началось с наших родителей. Через слова и действия они демонстрировали свои ценности и традиции и передавали их вам. Вы учились, как выражать или скрывать свои чувства, как дарить нежность, как реализовывать свои верования, как отмечать праздники и торжества, как готовить, как накрывать стол, как проводить отпуск, — этот список можно продолжать до бесконечности. Строго говоря, вы не учились — вы смотрели, слушали и усваивали.
Большинство из нас сознательно не стараются думать, вести себя, любить, ходить, разговаривать или есть как наши родители. Это получается само собой, иногда это настолько неуловимо, что мы даже не замечаем сходства, пока кто-то другой не укажет нам на него. «Да брось ты… — недоверчиво отбрыкиваемся мы. — Я совсем другой, не то что они». Может быть, это так, а может быть, и нет. Насколько мы сходны — вот в чем вопрос.
Как мы забываем наши мечты
Есть другой путь потерять самого себя — наследовать надежды своих родителей или более широкой социальной группы, их мечты и ожидания, почти или даже совсем не оставляя простора для своих собственных. Вы становитесь врачом, потому что ваш отец был врач и с вашего раннего детства подразумевалось, что ваша профессия будет именно эта. Вы по-прежнему живете в своем родном городке и принадлежите к той же конфессии, что и ваши родители, только потому, что ни один из членов вашей семьи не был вероотступником. Вы поступили в колледж, потом вступили в женский клуб, точь-в-точь как ваша мама, и занимались добровольной благотворительностью по тем же самым причинам, потому что так поступали все девушки в вашем учебном заведении. Вы вступили в брак в двадцать три года и сразу завели детей, потому что все ваши старшие братья и сестры рано обзаводились семьями.
Иногда эта проторенная дорога вполне соответствовала вашим собственным чаяниям. Но гораздо чаще она уводила вас от собственных перспектив, от возможности попробовать что-то свое, уводила от вас самих. Через годы, а то и через десятилетия вы просыпаетесь и оказываетесь перед фактом: бы делали то, что другие считали правильным, то, что они хотели от вас, а не то, что вы сами хотели делать.
Возможно, вы стали врачом, как хотели ваши родители, но сами вы всегда мечтали стать архитектором и теперь, в сорок восемь лет, чувствуете себя опустошенным и глубоко несчастным. Возможно, вы втайне лелеяли мысль о том, чтобы покинуть свой родной город и переехать в другую часть страны, а теперь, годы спустя, вы обросли семьей и у вас нет никакой надежды сняться с места.
Может быть, вы вообще не хотели поступать в колледж, а хотели изучать медитацию и йогу и теперь обнаружили, что живете точь-в-точь как ваша мать, вышли замуж за мужчину того же типа, что и ваш отец, ходите на те же вечеринки, похоронив в себе свое духовное «я». Может быть, вы подыскали себе мужа и тут же завели детей, потому что так принято, и вот теперь вам только тридцать, а вы чувствуете, что муж вам совершенно чужой человек, дети стали обузой, и вы мечтаете убежать ото всего этого.
Когда мы перенимаем чужие ценности, это влияет на наши взаимоотношения с людьми, на нашу личностную философию, на нашу трудовую этику, на то, как мы воспитываем своих детей и как относимся к самим себе. Неудивительно, что многие из нас чувствуют что-то не то в своей жизни: наше истинное «я» скрыто под многочисленными напластованиями увещеваний других людей — многочисленных «тебе следует», «ты должен», «ты просто обязан».
Цена, которую мы платим за то, чтобы соответствовать
Если проанализировать развитие культурного самосознания в Соединенных Штатах, то покажется неудивительным, что многие из нас трудились в поте лица, чтобы «соответствовать». Это составная часть американского мышления — быть политически и социально корректными, знать, что должно быть внутри, а что — снаружи, что приемлемо, а на что наложено табу. Мы воспитаны в этой стране так, чтобы приспосабливаться, а не разбираться в том, какие мы. И тот из нас, кто выбивается из ранжира и перестает соответствовать общепринятым стандартам, обречен на страдания, на то, чтобы стать неудачником.
Когда мне было двенадцать лет, я не была блондинкой с короткой стрижкой, как девушки, пользовавшиеся тогда популярностью. Я не носила то, что полагалось носить, потому что просто не могла себе этого позволить. У всех известных мне детей были родители, только мои развелись. У меня были самые уродливые на свете белые очки. Я, как говорится, «не соответствовала».
Раз в месяц после уроков я ходила на занятия по танцам, устраиваемые при содействии местного клуба. Там, в большой бильярдной, инструкторы показывали нам фигуры фокстрота или ча-ча-ча, а потом строили всех мальчиков в шеренгу по одну сторону комнаты, а девочек — по другую. Полагалось, чтобы каждый мальчик подошел к девочке и пригласил ее на танец.
Каждый месяц повторялась одна и та же история: я видела, как по очереди разбирали всех девочек, и я оставалась одна. А потом толстенный мальчик по имени Мартин, с лицом, усеянным веснушками, и вечно потными руками, брел ко мне по пустынному залу и под смешки собравшихся предлагал потанцевать с ним. Начинала звучать музыка, Мартин брал мою вялую руку — и я ругала себя за то, что я так не похожа на других, никому не нужна, и мучилась вопросом, пойму ли я когда-нибудь, что нужно делать, чтобы «соответствовать».
Вскоре я это выяснила. В старших классах я стала одной из самых популярных девушек. Я чувствовала, что меня наконец приняли. Но, как и все, кто отчаянно добивался признания, я смертельно боялась утратить свой статус и поэтому совершала ошибки в плане общения. Я водила дружбу только с популярными молодыми людьми независимо от того, какие они, насколько интересно мне с ними было, и игнорировала людей, с которыми мне действительно хотелось познакомиться поближе: художников, музыкантов или спокойных непритязательных юношей и девушек недюжинного ума. Стыдно сказать, я перешла в стан людей такого сорта, каких сама ненавидела, будучи социальным изгоем. Я не хотела дружить с теми, кто был «не на уровне».
Оглядываясь на школьные годы, я очень сожалею о своем поведении. Я столько всего упустила, потому что боялась остаться за бортом. Я так жаждала войти в определенный круг, добиться признания, что потеряла саму себя ради того, чтобы назвать друзьями нескольких людей. Конечно, они не знали меня настоящую. Они знали только ту часть меня, которую, как я думала, они одобрят; все остальное я тщательно скрывала.
Когда мы закончили школу, все недоумевали, почему я выбрала колледж в Мидуэсте, в то время как прочие ребята из нашей компании поступили в — старейшие университеты Новой Англии на Восточном побережье. Я и сама не знала точно, почему решила от правиться в Висконсин, так далеко от всего знакомого мне, не знала до тех пор, пока не добралась туда. Там мне стало ясно, чего я искала: СВОБОДЫ! Внезапно я освободилась от всего и от всех, чьего одобрения искала. Первый раз в жизни я стала открывать для себя настоящую Барбару, и так началась первая стадия моего перерождения. Теперь я знаю, что никогда не нашла бы саму себя, если бы осталась в Филадельфии. Мое желание «войти в определенный круг», уходящее своими корнями к той непривлекательной девочке на танцевальной площадке, где я испытала столько страданий, преобладало бы над желанием быть самой собой.
Так вот, Мартин! Где бы ты ни был, прости, что не замечала, что тебе так же стыдно, и что ты чувствуешь себя таким же отверженным, как и я, и что мы с тобой родственные души. Надеюсь, что ты, как
