пророк советует своим ученикам не копать землю, ибо «грех уязвить, порезать, разорвать нашу общую мать, возделывая ее под пашню,., Возьму ли я в руки нож, чтобы вонзить его в грудь моей матери?.. Покалечу ли плоть ее, чтобы добраться до костей?.. Как посмел бы я остричь волосы матери моей?» В Центральной Индии байжа также считают за грех «плугом разрывать чрево земли–матери», И наоборот, Эсхил говорит об Эдипе, что он «дерзнул обронить семя в борозду, из которой был рожден». Софокл говорит об «отцовских бороздах» и о «пахаре, хозяине далекого поля, в которое наведывается лишь раз в пору сева». Возлюбленная из египетской песни
1 «Я буду воспевать землю, всеобщую матерь на незыблемых опорах, почтенную прародительницу, питающую в своем лоне все сущее», — говорится в одном гомеровском гимне. Эсхил тоже прославляет землю, которая «порождает все существа, питает их, а потом снова принимает от них плодотворное семя».
2 Перевод Б. Пастернака.
заявляет: «Я — земля!» В исламских текстах женщину называют «полем… виноградом». Святой Франциск Ассизский в одном из своих гимнов говорит о «сестре нашей земле, матери нашей, хранящей и лелеющей нас, производящей самые разнообразные плоды с разноцветными цветами и травой». Мишле, принимая грязевые ванны в Аккуи, восклицает: «О дорогая наша общая мать! Мы с тобой одно. Из тебя я пришел, к тебе возвращусь!..» Были даже целые эпохи, когда утверждался витальный романтизм, желавший, чтобы Жизнь восторжествовала над Духом, — и тогда магическая плодовитость земли, женщины представляется большим чудом, чем продуманные действия мужчины; тогда мужчина мечтает снова слиться с сумраком материнского лона, чтобы там обрести истинный источник своего бытия. Мать — это корень, уходящий в глубины космоса и всасывающий в себя его соки, она — ключ, из которого бьет живая вода, она же — питающее молоко, горячий источник, грязь из земли и воды, исполненная живительных сил!.
Но, как правило, человек восстает против своего плотского состояния; он считает себя падшим богом: проклятие его в том, что он пал с лучезарного и упорядоченного неба в хаотический сумрак материнского чрева. И этот огонь, это активное и чистое дуновение, в котором ему хочется узнавать себя, женщина держит в плену землистой грязи. Он желал бы стать необходимым, как чистая Идея, как Одно, Все, Абсолютный Дух, а вместо этого томится в пределах тела, в пространстве и времени, которые он не выбирал, куда его не звали, бесполезный, громоздкий, нелепый. Случайность плоти — это случайность самого его бытия, которое он вынужден сносить при всей своей оставленности и ничем не оправданной никчемности, Случайность обрекает его на смерть. Тот дрожащий желатин, что вырабатывается в матке (потаенной и закрытой, как могила, матке), слишком напоминает влажную вязкость падали, чтобы он не отвернулся от нее с содроганием. Всюду, где идет процесс созидания жизни, в прорастании зерна, в ферментации, эта жизнь вызывает отвращение, ибо созидание ее возможно только через разложение; скользкий зародыш открывает цикл, который заканчивается гниением смерти. Поскольку человека ужасает никчемность и смерть, его ужасает и то, что сам он был зачат; он хотел бы отречься от своих связей с животным миром; фактом своего рождения он оказывается во власти смертоносной Природы. У примитивных народов роды окружены строжайшими табу; в частности, плаценту следует непременно сжечь или выбросить в море, ибо тот, кто завладеет ею, будет держать в своих руках судьбу новорожденного; эта оболочка, в которой формировался плод, — символ его зависимости; уничтожение ее позволяет человеку оторваться от живой магмы
«Буквально женщина — это Исида, плодовитая природа. Она — река и Русло реки, корень и роза, земля и вишневое дерево, лоза и виноградина» (М.
и реализовать себя как автономное существо. Скверна рождения падает на мать. Левит и все древние своды законов предписывают роженице совершение очистительных обрядов; и во многих деревнях церемония взятия молитвы продолжает ту же традицию. Известно, какую неловкость, часто маскируемую смешком, непроизвольно ощущают дети, девушки, мужчины при виде живота беременной женщины или налившихся грудей кормилицы. В музеях Дюпюитрина любопытные разглядывают восковых зародышей и законсервированные плоды с тем нездоровым интересом, что вызвал бы у них вид разрытой могилы. При всем уважении, которым функция деторождения окружена в обществе, она все же внушает непроизвольное отвращение. И если в раннем детстве маленький мальчик чувственно привязан к материнской плоти, то, когда он вырастает, входит в общество, осознает индивидуальность своего существования, эта плоть вызывает у него страх; он предпочитает ничего не знать о ней и видеть в матери только нравственную личность; и если он жаждет видеть ее чистой и целомудренной, то виной тому не столько любовная ревность, сколько отказ признать, что у нее есть тело. Подросток смущается и краснеет, если, гуляя с приятелями, встречает мать, сестер или еще какую–нибудь родственницу; присутствие их возвращает его в область имманентности, откуда от хочет улететь, обнаруживает корни, от которых он хочет оторваться. Раздражение, которое испытывает мальчик от поцелуев и ласк матери, имеет тот же смысл; он отвергает семью, мать, материнское чрево. Он хотел бы, как Афина, вступить во взрослый мир вооруженным с головы до пят, неуязвимым1. То, что он был зачат и рожден, — это проклятие, тяготеющее над его судьбой, нечистота, пятнающая его бытие. А еще это возвещение о смерти. Культ прорастания всегда ассоциировался с культом мертвых. Мать–Земля поглощает во чреве своем останки своих детей. Именно женщины — парки и мойры — ткут человеческую судьбу; но они же и обрывают ее нить. В большинстве народных представлений Смерть — женщина, и женщинам надлежит оплакивать мертвых, потому что
смерть — это их дело2, Таким образом, у Женщины–Матери на лице печать тьмы: она — хаос, из которого все вышло и куда все должно однажды вернуться, она — Ничто. В Ночи сходятся многочисленные аспекты мира, на смену которым приходит день: это ночь духа, томящегося в плену универсальной и непроницаемой материи, ночь сна и
1 См. немного далее наш анализ Монтерлана, который дает образцовое воплощение этой точки зрения.
2Дeмeтpa представляет собой тип mater dolorosa (скорбящей матери). Но другие богини — Иштар, Артемида — жестоки. Кали держит в руках череп, наполненный кровью. «Головы свежеубиенных быков твоих висят на шее твоей, как ожерелье… Тело твое прекрасно, как дождевые облака, ноги твои забрызганы кровью», — говорит о ней один индийский поэт.
пустоты. В морских глубинах царит ночь: женщина — это Маге tenebrarum (сумрачное море), внушавшее страх древним мореплавателям; и в недрах земли тоже царит ночь. Эта ночь, грозящая поглотить человека, ночь, представляющая собой обратную сторону плодовитости, вселяет в него ужас. Он стремится к небу, к свету, к залитым солнцем вершинам, к чистому и прозрачному, как кристалл, холоду лазури; а под ногами у него влажная, теплая, темная, готовая вобрать его в себя бездна; множество легенд повествуют о героях, навеки канувших после того, как однажды попали в материнский сумрак — в пещеру, в пропасть, в ад.
Но здесь снова проявляется амбивалентность: всегда вызывая ассоциацию со смертью, прорастание в то же время несет в себе идею плодовитости. Ненавистная смерть представляется как новое рождение и сразу становится священной. Умерший герой воскресает, как Озирис, каждой весной, новые роды дают ему новую жизнь. Высшая надежда человека, говорит Юнг, «это чтобы сумрачные воды смерти стали водами жизни, чтобы смерть и ее холодные объятия стали материнским чревом, подобно морю, которое хоть и поглощает солнце, но заново рождает его в своих глубинах»!. Погребение бога–солнца в морской пучине и его новое блистательное явление — это общая тема многих мифологий, И человек тоже одновременно хочет жить, но стремится к покою, сну, его влечет к себе ничто. Он не хочет быть бессмертным, а через это может научиться любить смерть, «Неорганическая материя — это материнское чрево, — пишет Ницше. — Быть освобожденным от жизни — значит снова стать истинным, завершиться. И понимающий это отнесся бы к возвращению в состояние бесчувственного праха как к празднику». Чосер вкладывает в уста старика, который никак не может умереть, такую мольбу:
Человек хочет утвердить свое существование во всей его исключительности и обрести гордое спокойствие от осознания своего «существенного отличия», но также он желает сломать преграды своего «я», слиться с водой, землей, ночью, с Ничем и со Всем. Женщина, обрекающая мужчину на конечность, в то же время позволяет ему выйти за пределы своего «я»: отсюда и связанная с нею двусмысленная магия.
