ужаса перед плотью. В «Сицилийских беседах» Витторини совершенно спокойно рассказывает о том восхищении, которое он испытал в возрасте семи лет, впервые увидев обнаженное женское тело. Греческий и римский рационализм дает обоснование этому стихийно сформировавшемуся мироощущению. Оптимистическая философия греков превзошла пифагорейское манихейство; нижестоящий подчинен вышестоящему и в качестве такового полезен ему; подобные гармоничные идеологии не проявляли никакой враждебности по отношению к плоти. Человек, обращенный к небосводу Идей или к Городу и Государству, воспринимает себя как Nous (Ум) или как гражданина и считает, что преодолел свою животную природу: предается ли он чувственным наслаждениям или живет как аскет, женщина, прочно интегрированная в мужское общество, имеет лишь второстепенное значение. Разумеется, торжество рационализма никогда не было полным, и эротический опыт в этих цивилизациях сохраняет свой амбивалентный характер: мы можем судить об этом по обрядам, мифологиям, литературе. Но притягательные и опасные стороны женственности предстают здесь в смягченном виде. Ужасающий магнетизм женщина вновь обретает с пришествием христианства; страх перед противоположным полом — это одна из форм, в которые обращается для человека разорванность несчастного сознания. Христианин отделен от самого себя; он окончательно распадается на тело и душу, на жизнь и дух: первородный грех делает тело врагом души; все плотские привязанности представляются дурными*.
Человек может быть спасен только потому, что грехи его искуплены Христом и что взор его обращен к царству небесному; но изначально он всего лишь гниль; самим рождением он обречен
Вплоть до конца XII века теологи — за исключением святого Ансельма Кентерберийского — считали, согласно доктрине Блаженного Августина, что первородный грех содержится в самом законе размножения рода человеческого. «Похоть — это порок… рождающаяся с ее помощью человеческая плоть — это плоть греховная», — пишет Блаженный Августин. И у святого Фомы Аквинского: «Поскольку со времен первородного греха союз двух полов сопровождается похотью, грех этот передается и младенцу».
не только на смерть, но и на проклятие; только благодаря божественной благодати может открыться для него небо, но на всех превратностях его естественного существования лежит печать проклятия. Зло — это абсолютная реальность; а плоть — это грех. И разумеется, поскольку женщина по–прежнему остается Другим, никому не приходит в голову, что мужчина и женщина — плоть друг для друга; плоть, которая для христианина враждебный Другой, отождествляется с женщиной. В ней воплощены искушения земли, пола, демона. Все Отцы Церкви настаивают на том, что именно она склонила Адама к греху. Снова напрашивается высказывание Тертуллиана; «Женщина! Ты врата дьявола. Ты смогла убедить того, против которого дьявол не осмеливался выступить в открытую. Это из–за тебя Сыну Божьему пришлось умереть; тебе следовало бы всегда ходить в трауре и в лохмотьях». Вся христианская литература стремится обострить чувство отвращения, которое мужчина может испытывать по отношению к женщине. Тертуллиан определяет ее как «Templum aedificatum super cloacam» («Храм, возведенный над клоакой»). Блаженный Августин с ужасом подчеркивает близость половых и экскреторных органов: «Inter f?ces et urinam nascimur» («Мы рождаемся между задним проходом и мочевым пузырем»). Отвращение христианства к женскому телу доходит до такой степени, что оно соглашается обречь своего Бога на чудовищную смерть, только бы избавить его от скверны рождения: Эфесский собор Восточной Церкви и Латеранский собор на Западе утверждают догмат девственного рождения Христа. Первые Отцы Церкви — Ориген, Тертуллиан, Иероним — думали, что Мария рожала в крови и нечистотах, как другие женщины; но утвердилось мнение святого Амвросия и Блаженного Августина. Чрево Божьей Матери осталось закрытым. Начиная со средних веков сам факт наличия у женщины тела считался позорным. Это отвращение надолго парализовало даже развитие науки. Линней в трактате о природе обходит стороной как нечто «омерзительное» исследование женских половых органов. Французский врач Де Лоран, возмущаясь, задается вопросом, как «такое божественное животное, обладающее разумом и здравым смыслом, именуемое человеком, может испытывать влечение к непристойным частям женского тела, запачканным выделениями и постыдно расположенным в самом низу туловища». Сегодня на христианские представления накладываются многие другие влияния; да и христианство предстает в разных видах; но, например, в пуританском мире ненависть к плоти укрепилась весьма прочно; она, в частности, выражается в романе Фолкнера «Свет в августе»; первые сексуальные испытания вызывают у героя тяжелейшую травму. В литературе вообще часто изображается молодой человек, у которого потрясение после первого полового акта доходит до рвоты; и если в действительности такая реакция встречается довольно редко, описывают ее так часто не случайно. Так, в англосаксонских странах, проникнутых пуританским духом, большинству подростков и многим мужчинам женщина внушает ужас, признаются они в этом или нет.
Существует такое восприятие и во Франции, Мишель Лерис пишет в «Поре зрелости»: «Обычно я склонен воспринимать женский орган как что–то грязное и похожее на рану, не менее привлекательное от этого, но опасное само по себе, как все кровавое, слизистое, зараженное». Страхи эти отражаются и на представлении о венерических болезнях; не женщина пугает тем, что может передать болезнь, а болезни представляются омерзительными оттого, что происходят от женщины: мне рассказывали о молодых людях, которые воображали, что достаточно иметь частые половые сношения, чтобы получить гонорею. Охотно верят также, что в результате полового акта мужчина теряет в мускульной силе, в ясности ума, у него расходуется фосфор, притупляются органы чувств. Правда, онанизм влечет за собой те же опасности, и даже, в силу моральных причин, общество считает его более вредным, чем нормальные половые сношения. Законный брак и воля к продлению рода предохраняют от порчи эротизма. Но я уже говорила, что в любом половом акте подспудно присутствует Другой; и обычно у него женское лицо. Именно столкнувшись с женщиной, мужчина наиболее отчетливо ощущает пассивность собственной плоти. Женщина — вампир, шлюха, пожирательница, поглотительница; ее половой орган жадно кормится органом мужчины. Некоторые психоаналитики хотели подвести под эти представления научную основу; все удовольствие, извлекаемое женщиной из полового акта, якобы происходит оттого, что она символически оскопляет мужчину и присваивает себе его член. Но, кажется, сами эти теории нуждаются в психоанализе, а врачи, которые их изобрели, перенесли в них страхи своих предков1.
Все эти страхи проистекают из того, что в Другом, как его ни присоединяй, по–прежнему содержится «другое». В патриархальном обществе женщина сохранила многие из внушавших опасение свойств, которыми она обладала в примитивном обществе. А поэтому ее никогда не уступают Природе, но окружают табу, очищают обрядами, устанавливают над ней контроль священнослужителей; мужчину наставляют избегать ее природной наготы, приступать к ней только через церемонии, таинства, отрывающие ее от земли, от плоти и преображающие в человеческое существо; и тогда ее магическим свойствам задают нужное направление, как молнии с изобретением громоотвода и электростанций. Появляется даже возможность использовать их в интересах сообще–Мы уже показали, что миф о самке богомола не имеет никакой биологической основы.
ства: здесь мы видим новую фазу в том колебательном движении, которое определяет отношение человека к своей самке. Он любит ее постольку, поскольку она принадлежит ему, и боится ее постольку, поскольку она остается Другим; но именно в качестве ужасного Другого он хочет сделать ее еще в большей степени своею: это и приведет к тому, что он признает за ней человеческое достоинство и станет относиться к ней как к себе подобной.
В патриархальной семье женская магия была сильно одомашнена. Женщина позволяет обществу своим посредничеством интегрировать в себе космические силы. В труде «Митра–Варуна» Дюмезиль сообщает, что в Индии, как и в Риме, у мужчины есть два способа утвердить свою власть; в Варуне и Ромуле, в гандхарвах и луперкиях — агрессивность, насилие, беспорядок, hybris; и тогда женщина предстает существом, которое надо захватить, взять силой; похищенные сабинянки оказываются бесплодными, и их стегают ремнями из козлиной кожи, жестокостью отвечая на жестокость. Но Митра, Нума, брахманы и фламины, наоборот, обеспечивают порядок и разумное равновесие в городе: тогда жена связывается с мужем сложными обрядами бракосочетания и, сотрудничая с ним, обеспечивает ему господство над всеми женскими силами природы; в Риме, если у фламина Юпитера умирает жена, он слагает с себя полномочия. В Египте Исида, утратив свое всемогущество богини–матери, все же остается великодушной, улыбающейся, доброжелательной и мудрой, став блистательной супругой Озириса. А когда женщина предстает союзницей мужчины, его дополнением, его половиной, она обязательно наделена сознанием, душой; он не смог бы находиться в такой тесной зависимости от существа, не приобщенного к человеческой сущности. Мы уже
