присутствующих.
— В самых общих чертах вот что, — начал он. — Некоторые берлинские предместья даже при Гитлере упорно оставались коммунистическими. Во время берлинской битвы рабочие Кепеника, Красного Веддинга заняли заводы, подняли красный флаг и организовали комитеты. Это могло бы стать началом большой народной революции, освобождением трудящихся своими силами, оно уже разворачивалось; комитеты готовы были предоставить кадры для нового режима. — Скрясин сделал паузу. — А что случилось вместо этого? Из Москвы явились бюрократы, разогнали комитеты, уничтожили первооснову и установили государственный аппарат, а иными словами — оккупационный аппарат. — Скрясин остановил свой взгляд на Анри: — Это о чем-то говорит? Пренебрежение к людям, бюрократическая тирания в чистом виде!
— Ты не сообщил мне ничего нового, — возразил Анри. — Но забыл сказать, что этими бюрократами были укрывшиеся в СССР немецкие коммунисты, которые давно уже создали в Москве комитет свободной Германии: у них все-таки было больше прав, чем у людей, которые восстали лишь во время падения Берлина. Да, среди рабочих наверняка были настоящие коммунисты, но поди разберись в этом, когда шестьдесят миллионов нацистов хором твердят, что они всегда были против режима! Я понимаю, почему русские не поверили. Это, однако, не доказывает, что они вообще пренебрегают первоосновой.
— Я в этом не сомневался! — воскликнул Скрясин. — Нападать на Америку — это пожалуйста, вы всегда готовы, но открыть рот против СССР никого не найдется.
— Это же очевидная истина: они были правы, действуя таким образом! — сказал Анри.
— Я не понимаю! — возмутился Скрясин. — Ты действительно слеп? Или просто боишься? Дюбрей подкуплен, это всем известно. Но ты!
— Дюбрей подкуплен! Ты сам в это не веришь! — возразил Анри.
— О! Компартия покупает вас не деньгами, — сказал Скрясин. — Дюбрей старый, он знаменит, буржуазную публику он уже завоевал, теперь ему нужны массы.
— Ступай расскажи активистам СРЛ, что Дюбрей коммунист! — предложил Анри.
— СРЛ! Сущее надувательство! — сказал Скрясин, с усталым видом откинув голову на спинку кресла.
— Тебе не кажется удручающим, что нельзя больше провести вечер в кругу друзей, не обсуждая политику? — с улыбкой обратился Луи к Анри. — Заниматься политикой — ладно, куда ни шло, но зачем постоянно говорить о ней?
Через голову Скрясина он пытался вернуть согласие, объединявшее его с Анри в молодости; Анри тем более это раздражало, что он и сам придерживался того же мнения.
— Я совершенно согласен, — с досадой произнес он.
— В конце концов все забудут, что на земле существуют иные вещи, — сказал Луи, стыдливо разглядывая свои ногти. — Вещи, которые зовутся красотой, поэзией, истиной. Никто этим больше не интересуется.
— Есть еще люди, которых это интересует, — возразил Анри. А про себя подумал: «Мне следовало бы высказаться, следовало бы заявить ему, что у нас больше нет ничего общего». Однако нелегко без очевидного повода оскорбить старинного своего друга. Он поставил стакан, собираясь встать и уйти, но тут слово взял Ламбер.
— Кто же, например? — с жаром произнес он. — Во всяком случае, не в «Вижиланс». Чтобы вы приняли текст, он должен быть напичкан политикой, если же он просто красив и поэтичен, вы никогда его не опубликуете.
— Такой упрек я тоже готов сделать в адрес «Вижиланс», — заметил Луи. — Разумеется, можно писать великолепные книги на политические темы, пример тому твой роман, — добавил он учтиво. — Но я счел бы желательным, чтобы чистой литературе вернули ее права.
— Для меня эти слова лишены всякого смысла, — сказал Анри. И добавил язвительно: — Известно, куда это ведет, когда пытаются отделить литературу от всего прочего.
— Все зависит от времени, — возразил Луи. — В сороковом я безусловно был не прав, решив, что можно отстраниться от политики; поверь, я понял всю глубину своей ошибки, — добавил он проникновенным тоном. — Но сегодня, мне кажется, вновь появилась возможность писать просто так, для собственного удовольствия.
Он смотрел на Анри вопросительно и в то же время с почтением, словно и в самом деле добивался у него разрешения; эта притворная почтительность окончательно вывела Анри из себя; однако устраивать скандал было ни к чему.
— Каждый волен выбирать, — сухо сказал он.
— Не так уж волен! — возразил Ламбер. — Ты не отдаешь себе отчета, как трудно идти против течения.
Луи сочувственно кивнул:
— Это тем более трудно, что сегодня все направлено к тому, чтобы убедить личность: она ничего собой не представляет; если бы она вновь обрела себя, то вместе с тем обрела бы множество вещей; однако это порочный круг: ей не дают никаких возможностей.
— Нет, не дают, — с жаром подхватил Ламбер. Он с воодушевлением взглянул на Анри. — Помнишь, однажды в «Скрибе» мы об этом спорили; я говорил тебе, что каждый должен проявлять к себе интерес: я и сейчас так думаю. Если человек считает, что ни на что не годен, ничего собой не представляет и ни на что не имеет права, как ты думаешь, что из него получится? Посуди сам: Шансель нарочно дал себя убить, Сезенак принимает наркотики, Венсан пьет, Лашом продал свою душу компартии...
— Ты все путаешь! — возразил Анри. — Не вижу, что могла бы дать литература Венсану или Сезенаку. Что же до твоих историй с потерянной и обретенной личностью, — сказал он, обращаясь к Луи, — то это пустая болтовня. Есть личности, которые что-то собой представляют, и есть другие, ничего собой не представляющие: все зависит от того, что они делают со своей жизнью. Когда ты молод, то еще не знаешь, что из нее получится, и потому досадуешь, но как только чем-то заинтересуешься — чем-то, кроме себя, — проблемы исчезают сами собой.
Он говорил с возмущением. Его раздражало то, что Ламбер придавал значение разглагольствованиям Луи. Он встал:
— Мне пора идти. Скрясин выпрямился.
— Ты действительно решил не принимать во внимание мою информацию?
— Никакой информации ты мне не сообщил, — ответил Анри.
Скрясин налил себе стакан виски и залпом выпил его; потом снова схватил бутылку. Поспешно подошла Клоди и положила ладонь ему на руку.
— Думаю, папаша Виктор уже достаточно выпил!
— Вы что же думаете, я пью для собственного удовольствия? — громко крикнул Скрясин.
— А что, тоже неплохая была бы причина, — улыбнулся Анри.
— Только так я могу забыть! — сказал Скрясин, наполняя свой стакан.
— Забыть о чем? — растерянно спросила Югетта.
— Через два года русские оккупируют Францию, и вы встретите их на коленях, — заявил Скрясин.
— Через два года! — воскликнула Югетта.
— Да ничего подобного, — возразил Анри.
— Вы уже начали отдавать им Европу, вы все пособники! — заявил Скрясин. — Вот она, правда: вы боитесь, вы предаете, потому что боитесь.
— Правда в том, что твоя ненависть к СССР ударяет тебе в голову, — заметил Анри. — Ты извращаешь факты, распространяешь всякие небылицы. Это грязное дело. Нападая на СССР, ты нападаешь на социализм.
— Ты прекрасно знаешь, что СССР не имеет больше ничего общего с социализмом, — заплетающимся языком произнес Скрясин.
— Только не говори мне, что Америка ближе к нему! — возразил Анри. Скрясин посмотрел на Анри покрасневшими от злости глазами.
— И ты считаешь себя моим другом! А сам защищаешь режим, который приговорил меня к смерти! В тот день, когда они расстреляют меня, ты объяснишь в «Эспуар», что у них были на то веские причины!
