— Приглядитесь лучше, граф, ко всему, что делается, и спасите родину! — крикнул он.
В другой раз граф Эгмонт остановился напиться у корчмы «In't bondt verkin» — «Пёстрый поросёнок», где хозяйкой была одна смазливая бабёнка из Кортрейка[125], по прозвищу Мусекин, что по-фламандски значит «мышка».
Привстав на стременах, граф крикнул:
— Пить!
Уленшпигель, прислуживавший у Мышки, вышел с оловянным бокалом в одной руке и бутылкой красного вина в другой.
Увидев его, граф сказал:
— А, это ты, что каркаешь свои чёрные пророчества?
— Господин граф, — ответил Уленшпигель, — если мои пророчества черны, это потому, что не вымыты. А вы скажите мне, что́ краснее: вино ли, льющееся вниз по глотке, или кровь, хлещущая вверх из шеи? Вот о чём спрашивал мой фонарь.
Граф ничего не ответил, выпил, расплатился и ускакал.
XVII
Теперь Уленшпигель и Ламме разъезжали верхом на ослах, полученных от Симона Симонсена, одного из приближённых принца Оранского. Так ездили они повсюду, предупреждая граждан о мрачных замыслах кровавого короля и разведывая, что́ нового слышно из Испании.
Переодетые крестьянами, они продавали овощи, разъезжая по рынкам.
Возвращаясь как-то с Брюссельского рынка, они заметили в нижнем этаже одного каменного дома, в окне, красивую, очень румяную даму в атласном платье, с высокой грудью и живыми глазами.
— Не жалей масла на сковородку, — говорила она молодой, смазливой кухарке, — не люблю, когда соус подсыхает.
Уленшпигель просунул нос в окно и сказал:
— А я люблю всякий соус, — голодный желудок неразборчив.
Дама обернулась.
— Кто это суёт нос в мои горшки? — спросила она.
— О прекрасная дама, — ответил Уленшпигель, — если бы вы захотели сварить что-нибудь вместе со мной, я бы показал вам, какие сласти готовит случайный проезжий вместе с пригожими домоседками стряпухами, — и, щёлкнув языком, он прибавил: — Хорошо бы закусить!
— Чем? — спросила она.
— Тобой, — ответил он.
— Пригожий парень, — сказала кухарка барыне. — Хорошо бы позвать его, пусть порасскажет, что видывал на свете.
— Да их двое.
— Другого я беру на себя, — ответила кухарка.
— Да, нас двое, сударыня, — заявил Уленшпигель, — совершенно верно — я и мой бедный Ламме, который не в силах снести на плечах сто фунтов, но охотно носит на животе пятьсот фунтов мяса и рыбы.
— Сын мой, — заметил Ламме, — не смейся надо мной, бедняком, истратившим столько денег, чтобы упитать это брюхо.
— Сегодня это тебе ни гроша не будет стоить, — сказала дама, — войдите оба.
— А как же наши ослы? — сказал Ламме.
— На конюшнях господина графа Мегема[126] всегда достаточно овса, — ответила дама.
Оставив свои сковороды, кухарка ввела во двор ослов, которые немедленно заревели.
— Трубят к обеду, — объяснил Уленшпигель, — от радости трубят бедные ослики.
Сойдя с осла, Уленшпигель прежде всего, обратился к кухарке:
— Если бы ты была ослицей, был бы тебе по душе такой осёл, как я?
— Если бы я была женщиной, мне был бы по душе пригожий и весёлый парень.
— Если ты не женщина и не ослица, то что же ты такое? — спросил Ламме.
— Девушка, — отвечала кухарка. — Девушка не женщина и, конечно, не ослица: понял, толстопузый?
— Не верь ей, — сказал Уленшпигель Ламме, — она только наполовину девушка, да и то гулящая, а четвертушка её равна двум дьяволятам. За злодейство плотское ей уже отведено местечко в аду: будет там на тюфячке ласкать Вельзевула[127].
— Насмешник, — отвечала кухарка. — Я бы не легла на тюфячок, набитый твоими волосами.
— А я бы съел тебя со всеми волосиками.
— Льстец, — крикнула дама, — неужели тебе нужны все женщины на свете?
— Нет, хватило бы и тысячи, если бы они были слиты в одной такой, как ты, — ответил Уленшпигель.
— Прежде всего, — сказала дама, — выпей кружку пива, съешь кусок ветчины, отрежь ломтик бараньей ноги, прикончи этот пирог и проглоти этот салат.
Уленшпигель молитвенно сложил руки.
— Ветчина — добрая еда; пиво — небесный напиток; баранья нога — божественное угощение; от начинки пирожка трепещет в упоении язык во рту; жирный салат — царская приправа. Но блажен лишь тот, кто получит на закуску вашу красоту.
— Придержи язык, — сказала она, — сперва поешь, бездельник.
— Не хотите перед Gratias прочитать Benedicite[128]?
— Нет, — ответила она.
— Голоден я, — простонал тут Ламме.
— Так поешь, — отвечала дама, — у тебя ведь только и на уме, что жареное мясо.
— И свежее, такое, как моя жена, — ответил Ламме.
Это словечко привело кухарку в дурное расположение духа. Так или иначе, они поели и попили вдосталь, затем Уленшпигель этой же ночью получил от дамы и просимый ужин. И так продолжалось на другой день и все следующие дни.
Ослы получали двойную порцию овса, и Ламме обедал по два раз в день. Целую неделю не выходил из кухни, но наслаждался только жарким, а не кухаркой, так как он всё думал о своей жене.
Это приводило в бешенство девушку, которая твердила, что нельзя засорять своей особой землю, когда помышляешь только о своём брюхе.
А Уленшпигель и дама жили в любви и согласии. Как-то раз она сказала ему:
— Тиль, ты совсем не знаешь приличий. Кто ты такой?
— Я сын счастливого случая, рождённый им от приятной встречи.
— Нельзя, однако, сказать, что ты о себе дурного мнения.
— Это из боязни, что меня станут хвалить другие.
— Хочешь стать на защиту преследуемых братьев?
— Пепел Клааса стучит в моё сердце.
— Какой ты молодец! Кто этот Клаас?
— Это мой отец, сожжённый на костре за веру!
— Граф Мегем не похож на тебя. Он готов залить кровью родину, которую я люблю. Я ведь родилась в Антверпене, славном городе. Знай же, что он сговорился с брабантским советником Схейфом впустить в Антверпен десять батальонов своей пехоты.
— Я немедленно сообщу об этом гражданам: надо сейчас же лететь туда, с быстротой призрака.
Он бросился в Антверпен, и на другой день горожане были готовы к встрече с врагом.
Однако Уленшпигель и Ламме, поставившие своих ослов у одного из фермеров Симона Симонсена, вынуждены были скрыться от графа Мегема, который искал их повсюду, чтобы повесить. Ибо ему донесли, что два еретика пили его вино и ели его мясо.
