и ему хватило нескольких саркастических замечаний перед началом выступления, чтобы поставить на место школяров»[178].
На фоне необыкновенного процветания американского общества в 80-х годах прошлого века художественные уроки, преподаваемые Уайльдом, получали все больший отклик. Здесь с новой силой вспыхнул интерес к моде, внутренней отделке домов, произведениям искусства. Эти тенденции становились все заметнее и, несомненно, способствовали успеху лекций человека, который все меньше воспринимался публикой как жеманный герой, некий Арчибальд Гросвенор из Опера-Комик, и пользовался все большим успехом.
В начале февраля Оскар Уайльд остановился в Рочестере, где снова выступил в эстетском наряде, несколько смягчив его экстравагантность, если верить описаниям, которые не замедлили появиться в прессе: «Короткие штаны, черные шелковые чулки, открытые лаковые туфли, вечерний пиджак, жилет из белого шелка и белый галстук, тщательно завязанный поверх рубашки, на манишке которой была приколота булавка с бриллиантом, обрамленным двумя жемчужинами. Из-под пиджака выглядывала цепочка от карманных часов, и еще одно, последнее украшение — массивный перстень на среднем пальце левой руки. Картина в целом получалась забавная, если не сказать живописная, но особую привлекательность придавало этому наряду совершенно удивительное лицо»[179]. Были и другие студенческие выходки с целью внести смуту и сбить его с толку, однако Оскар Уайльд реагировал на них с неизменным спокойствием, чем приводил в восторг журналистов. Кстати, они решительно заняли сторону поэта во время одного из выступлений, когда полиции пришлось вообще очистить от публики зал. В то время завязалась его переписка с экстравагантным Хоакином Миллером [180]. В письме, написанном 9 февраля 1882 года, американский поэт поделился с Уайльдом чувством стыда, охватившим его при виде «хулиганов из Рочестера», и посоветовал ему уехать подальше от этих варваров с восточного побережья и поскорей перебраться в цивилизованный мир западного побережья. Уайльд так ответил Миллеру: «Поверьте, еще меньше, чем судить о мощи и сверкании солнца или моря по танцующим в луче пылинкам или по пузырькам пены на воде, склонен я принимать мелкую и вздорную грубость обитателей одного или двух крошечных городков за показатель или мерило подлинного духа здорового, сильного и простодушного народа»[181].
Перед тем как покинуть Рочестер, Уайльд вновь продемонстрировал оригинальность своего гения по сравнению с тривиальностью прессы: «Я знаю, что правда на моей стороне, передо мной великая миссия. Я неуязвим! Шелли был изгнан из Англии, но не стал писать хуже, оказавшись в Италии. Не он подвергся оскорблению, а весь народ»[182]. И наконец, подобно тому, как много позже он бросил вызов викторианской Англии, Уайльд, уже удаляясь на запад, преподал урок вежливости жительнице Бостона, воскликнувшей при виде его: «Так, значит, это Оскар Уайльд! Но где же ваша лилия? — Дома, мадам, там же, где Вы оставили свою воспитанность» [183].
И в самом деле, настало время уезжать. Чикаго, равно как и Ниагарский водопад, не произвел на него никакого впечатления, правда, возможно, отчасти оттого, что их затмило известие о скором приезде Лилли Лэнгтри. Кроме того, Уайльду пришлось состязаться в известности с чемпионом по боксу, национальным героем Джоном Л. Салливаном, слава о подвигах которого разносилась по всей стране; ради Уайльда городским властям пришлось закрыть здание хлопковой биржи, где должен был состояться очередной бой. Не говоря уже о слоненке Джумбо, которого цирк Барнума приобрел в Лондонском зоопарке и который вызвал столько эмоций, что английской королеве даже пришлось выступить с заявлением, чтобы успокоить разгоряченные умы. После Чикаго Уайльд пустился в большое и изнурительное путешествие: Цинциннати, Сент-Луис, Канада… Он переслал Уолту Уитмену письмо Суинберна, в котором тот высказал более чем сердечные чувства к великому американскому поэту, оставаясь, кстати, значительно сдержаннее в отношении «эстетической миссии» самого Уайльда: «Мне только один раз довелось повстречаться с г-ном Оскаром Уайльдом, это случилось на приеме у нашего общего друга лорда Хоутона. Он произвел впечатление совершенного бездаря, и я никак не мог тогда предположить, что этот человек способен устроить такой балаган, о котором пишут газеты. С другой стороны, совсем недавно я получил от него письмо, касающееся Уолта Уитмена, написанное совершенно просто, вежливо, разумно, без малейшего позерства или прикрас, как по духу, так и по стилю изложения. Это и впрямь очень любопытно. Я думаю, что его имя Вам так же надоело в Америке, как нам в Лондоне надоело имя г-на Барнума и его Джумбо»[184].
Как бы далеко ни находился Оскар Уайльд от Уистлера, он ни на минуту не прекращал своей перепалки с ним, причем оба с удовольствием смаковали впечатление, которое она вызывала у публики. 4 февраля Уистлер подписал своей традиционной «бабочкой» очередное письмо к Уайльду: «Оскар! Все мы, обитатели Тайт-стрит и Бофор Гарденс, радуемся твоему триумфу и аплодируем твоим успехам, но считаем, что, за исключением эпиграмм, речи твои напоминают, скорее, провинциального Сидни Колвина[185], и если не считать французских коротких штанов, ты одеваешься, как Гарри Куилтер[186]»[187]. Уайльд тотчас отвечал: «Мой дорогой Джимми, я только что получил твой ужасающий литературный опус. Я поверить не мог тому, что моя очаровательная и остроумнейшая леди Арчи могла поставить под ним свою подпись. Я был настолько вне себя, что счел необходимым рассказать о тебе одному репортеру. Посылаю тебе то, что из этого вышло»[188].
После чего он отправил Уистлеру следующую телеграмму: «Я допускаю французские короткие штаны и согласен с эпиграммами, однако отметаю Куилтера и отвергаю Колвина. Надеюсь выступить с лекциями в Нью-Йорке и Бостоне. Всегда твой»[189].
25 февраля в Сент-Луисе встретили «принца истомы» и проявили определенное неприятие по отношению к эстетским позам, экстравагантным одеяниям и приглушенному свету, используемому во время выступления. После этого Уайльд читал лекцию в Сент-Поле, откуда написал Д’Ойли Карту о сюжете, интересующем его больше, чем лекции: о пьесе «Вера». «Я получил Ваше письмо относительно моей пьесы. Я согласен полностью передать Вам заботу о ее постановке при условии получения половины прибыли и гарантии выплаты двухсот фунтов после первого спектакля… Что касается исполнителей, то я знаю, что Вы, как и я, считаете, что эта роль как нельзя лучше подойдет Кларе Моррис; и в то же время мне известно, какой трудный у нее характер, и что, приглашая ее на эту роль, нужно быть готовым к любым неожиданностям»[190].
Наконец эстет из Англии покинул восточное побережье Соединенных Штатов; он сел в железнодорожный вагон «Юнион Пасифик» и направился в Небраску, навстречу индейцам сиу, поближе к американскому Западу, который так расхваливал ему Хоакин Миллер. 21 марта он добрался до Омахи, откуда послал жалобу полковнику Морсу, ссылаясь на слишком большое число лекций и грубый прием в Чикаго. Он вновь вернулся к своей главной заботе — постановке пьесы «Вера», обсуждая возможность приглашения на роль русского царя Кайрли Беллью или Форбса-Робертсона. В том же письме он отправил специально написанный пролог, в котором сделал уточнения относительно декораций. Но Морс ответил ему, что Клара Моррис отказалась от этой роли и что он считает разумным отложить постановку спектакля. Уайльда постигло очередное разочарование, и он утешал себя наблюдениями за индейцами из Сиу-сити: «Дорогая миссис Льюис, я уверен, что Вам будет интересно узнать, что я видел индейцев. Они точь-в-точь похожи на Колвина, когда он обряжается в свою профессорскую тогу. Речь их была весьма интересной, покуда оставалась непонятной. А еще я встречался с шахтерами: у них у всех высокие сапоги, красные рубашки и светлые бороды, из них получились бы чудные сутенеры»[191]. Одному местному журналисту, который мечтательно рассуждал о «неглиже», в котором его принял герой дня, — «черная бархатная куртка, темные брюки, шарф из коричневого шелка и носовой платок из той же ткани такого же цвета», — Уайльд заметил: «Зло, причиняемое машиной, заключается не в результате ее работы, а в том, что она превращает в машины людей, в то время как мы стремимся к тому, чтобы они были художниками, то есть людьми. Вот теперь Вы понимаете, чего мы хотим» [192].
Сан-Франциско радостно встретил «поэта с подсолнухом», а на вокзале собралась толпа, чтобы поглазеть на светского «льва». Оскар расположился в пышных апартаментах Палас Отеля и, превозносимый прессой, скоро забыл о Чикаго и недоброжелательных вашингтонских журналистах. Он был
